– Во. Потом мясо. Колбасу она те жрать не будет. Мясо ей надо. Чистое. Чтоб ни жилки, ни жиринки. Курицу. Грудку постную. Да чтоб курица та не ГТО сдавала.
– Это как?
– Чтоб разжевать можно было. Не физкультурную. Нежную. Значит, к частнику катись. В ногах у него, падлы, валяйся. Знаешь, как трудно сейчас частника с курями найти?
Верно, частников-то налогами в последнее время прижали.
– А яйца – только свежие. С другими даже к ней не суйся. Да в день не меньше четырех штук. В неделю – две с лишним дюжины. Значит, еще частника с курями ищи.
Слова были сварливые, а голос – окрашен нежностью. Видно было, что хлопоты вокруг капризной хозяйки были для Синицыной смыслом жизни. Теперь утраченным. Зайцев решил немного повременить с расспросами о том, как она нашла тело.
– Повидло она тоже жрать не станет, – продолжала рассуждать Наталья. – Ей шоколад ищи.
Взгляд Самойлова стал острым. Как у пойнтера в стойке. Зайцев быстро на него глянул: цыц. И опять ласково – на гражданку Синицыну.
– Это ж какие деньжищи на это нужны, Наташа, – простодушно удивился он. – Чтобы питаться так. Что же, артисточка в кино снималась? В театре выступала?
– Ты что? Она отсюда не ногой.
– Как это? – встрял Самойлов.
Зайцев участливо наклонился к свидетельнице:
– Так-таки не ногой? Ну а в гости к друзьям, к родственникам? В кино там. Или на концерт. Да погулять просто, по улице пройтись.
Синицына помотала головой:
– Нет, она носа из дома не казала.
– Совсем, что ли?
Кивок.
– К ней приходили?
– Никто к ней не приходил! Ты что! – возмутилась Наталья так, будто Зайцев предположил нечто безобразное.
Самойлов сделал непередаваемую гримасу.
– Она так себе назначила, – пояснила Наталья. Что, впрочем, скорее напустило больше туману.
Зайцев быстро ответил:
– Понятно… Она не такая, как все. Нежная.
Нельзя было сбивать свидетельницу удивлением, недоверием или тем паче насмешкой. Синицына посмотрела на него с симпатией.
– Гордая. – Поправила: – Уж коль сама себе что решит, то не уступит.
– Наталья, только одно не пойму. Не выступала, не снималась, не служила, носа наружу не казала. И к ней никто не приходил. Откуда ж деньги?
– А цацки она свои продавала.
– Правда, что ли?
– Ну. Потихоньку в торгсин, в комиссионки.
– И часто она в торгсин ходила? – уточнил Зайцев.
– Ты что? Говорю же: не выходила она. Она ж артистка. Куда ей. Я ходила. Она даст. На тебе, Ната. Брошку там или колечко. Я и пойду.
Так-так. Это еще не след, так, только пунктир, но уже наливающийся теплом.
– Много ж у женщин цацок всяких.
– Кому как, – охотно заглотила тему Синицына. – Артисткам не так, как обычным, надо. Чего уж.
– Ты видела?
Самойлов чуть не подпрыгнул на месте.
– А то. В ящиках у нее лежало все. Позовет меня. Приду. А она сидит. Как елка разубранная. В зеркало на себя глядит. Что, грит, Ната, идут мне сережки эти? Вам, грю, всё идет. Хоть мешок из-под картошки нацепите. А она, значить, смеется. А я, грит, думаю, не идут. На вот. Снеси куда следует. Отдаст. А остальное обратно в ящик.
– А в какой? Там же ящиков этих… Покажешь?
Кивнула.
– Идем.
Коридор уже опустел. Желторотики – двое из ларца, одинаковых с лица, только у одного значок ГТО на футболке, а у другого нет – разогнали соседей по норам. «Молодцы», – мысленно похвалил Зайцев. Вернулись в комнату.
– Показывай, Наталья.
– Да вон.
– Вон там?
– Не. Ты на палец мой гляди, куда показываю.
– А чего пальцами тыкать. Ты, Наталья, подойди. Покажи.
Синицына, уверенно лавируя между твердыми углами, прошла к роялю. Приподняла крышку. «Умело берет. Не впервой, – отметил Зайцев. – А может, впутана в хозяйкину гибель».
– Тута.
Зайцев заглянул в нутро инструменту. Бархатные коробочки. Квадратные. Круглые. Продолговатые. Большие. Маленькие.
Зайцев выхватил из кармана платок. Встряхнул. Через платок поднял бархатную крышку. Футляр был пуст.
Синицына пошла пятнами. Челюсть у нее затряслась.
– Не брала я. Вот те крест не брала.
– Да ты, Наташ, успокойся. Знаю, что не брала.
– Я те матерью клянусь. Вон, к Ксении Петербургской пойдем, я те там поклянусь.
– Да я верю! Ты вот что скажи. Здесь что лежало? Обратила внимание, когда она тебе показывала? Помнишь?
– А то. Как не знать. Перлы в этой коробочке лежали. Каждый с гусиное яйцо.
– Врешь ведь? – позволил себе улыбку Зайцев. – Не бывает таких.
Синицына тоже чуть улыбнулась:
– Вру. Но вот такие, – она показала фалангу пальца. – С воробьиное. Не меньше. Крест истинный.
– А здесь? – он показал пустой круглый футляр.
– Корона. В прозрачных камушках. Веточки и листики.
– Диадема, значит, бриллиантовая.
– Брильянтовая, да. А здесь браслетка.
– Молодец, Наташа. Большое тебе спасибо. Вот ты товарищу Самойлову расскажи подробно, что где было. В каждой коробочке. А он запишет.
Самойлов взял ее под локоть.
Шум борьбы у входа отвлек их.
Желторотик Охотников висел на гражданине в клетчатом пиджаке:
– Куда? Нельзя!
Подскочил Зак, вдвоем они стреножили клетчатого. Тот не сдавался, извивался:
– Пустите… Кто здесь главный?
«На соседа не похож, – нахмурился Зайцев. – Родственник? Любовник?»
– Гражданин, вы препятствуете следственным мероприятиям.
– Вы главный?
– А вы, собственно, кто?.. Спасибочки, Наташа! – успел крикнуть он в дверь. А Самойлову кивком головы напомнить: «тело, шаль».
– Не важно! Вы мемуары ее уже нашли?
– Самойлов, разъясни гражданина, – холодно распорядился Зайцев. – Имя, фамилию, адрес проживания, место службы.
Клетчатый сразу обмяк. Зак и Охотников уволокли его в коридор.
– Что еще за хрен? – удивился Серафимов.
Глава 4
