Машка шла, глотая на ходу слезы, чувствуя, зная, что поступила абсолютно правильно, что иначе и нельзя было поступить. Слезы текли по ее щекам, но дышать с каждым шагом становилось легче. Пахло весной, и все крыши на ее пути плакали вместе с ней.
* * *
Химереныш исцарапал Ане все руки в кровь, не желая ни пить из соски, ни лежать спокойно в кувезе. Аня и укачивала его, и песенки пела, а он все шипел и норовил долбануть ее хвостом с ядовитым жалом на конце.
На самом деле, Аня его вполне понимала. Сперва плановое кесарево, о котором никто его заранее не предупредил. Внезапный свет, шум, гам, холод, боль от прививок. И никакой нигде мамы! Тут любой взвоет и зашипит. «Бедненький, – думала Аня, – вот попал так попал! А дальше, глядишь, еще хуже будет. Кто их знает, что они там с вами делают? Небось опыты какие-нибудь ставят».
И Аня старалась, несмотря на жало и когти, почаще заходить к нему в бокс, доставать из кувезы, разговаривать с ним, гладить, чесать за ушком. И похоже, малыш стал к ней привыкать. При звуках Аниного голоса он прекращал шипеть и начинал тихонько мурлыкать. Так тихо, что Аня и не была до конца уверена, мурлычет он или ей только кажется. Ну хоть не царапается и не шипит. Глазки у химереныша еще и не открылись. Аня все гадала, какого же они будут цвета.
– Не вздумай привязываться! – предупреждала Аню Юля. – Все равно его не сегодня завтра от нас заберут. Они ж все у Армии на учете, с первого официально подтвержденного узи.
Парень в форме лейтенанта, приехавший забирать у них малыша, оказался улыбчивым, симпатичным, с ямочками на щеках, короче, свой в доску.
– Ой, как он тебя! – сочувственно поцокал он языком. – Что ж ты ему когти-то не подрезала? Так и без глаз ведь остаться можно.
– Так не дается же!
– Не дается? Ну-ка, иди сюда, вояка! – Парень ловко подцепил малыша за шкирку. Полукотенок, полуптенец беспомощно повис в воздухе. – Вот так-то! У нас не забалуешь! Теперь стриги давай, а то как я с ним в дороге потом?
Осторожно, стараясь нигде не прихватить кожу, Аня укоротила кончики коготков.
– Ну вот, другое дело совсем! Сейчас мы тебя еще закутаем, чтоб ты у нас не замерз…
Теплый меховой конверт с завязками вокруг шеи вызвал такой взрыв возмущения и протеста, что Аня встревожилась.
– Он так не задушится?
– А я-то на что? Отслеживать буду, с рук не спущу. Если что, завязки ослаблю или по жопе, наоборот, надаю. Да ты не волнуйся! Небось он у меня не первый!
– А у меня первый, – застенчиво призналась Аня.
– Вон оно что! То-то я смотрю, ты с ним, как со стеклянным! На будущее знай – химеры эти в сто раз живучей котят! У кошек, говорят, девять жизней, а у этих вообще не пойми сколько. Клянусь тебе, сутки может в ведре плавать и не потонет. Три дня без еды и питья свободно проживет. Упадет если с высоты – на четыре лапы встанет, как кошка. А уж злющие! Когти – что, но ведь у них же через неделю зубы уже молочные пойдут! Это, я тебе скажу, вообще писец сразу! Все покусанные ходим. Не убережешься! Они ж злые, прыгучие! Зайдешь в вольер покормить – только успевай уворачиваться! На хвост мы им чехлы надеваем, там ведь яд, жахнет если по руке или по ноге – неделю отек не спадает и стероиды не помогут! Главное, никак к ним не подступиться. Вроде он и соображает уже что-то, а на контакт не идет. И так год целый, а то и все полтора. Моторика, как у обезьяны взрослой, а самоконтроля ноль. Говори с ними – не говори, учи не учи – все без толку.
– А как же вы…
– Так с ними ж армия воспитателей занимается! Логопеды, дефектологи, даже музо- и арт-терапевты. И хореограф специальный, они ж пластичные, сама понимаешь. Целая наука разработана. Историков подключили, старину всякую древнюю раскопали, как там с ними жрецы в храмах управлялись. Говорят, даже глиняные таблички с клинописью по складам разбирать пришлось. Потом все это как-то увязали с современными гуманными методами – и вуаля! – на выходе эти твари в два года уже говорят не хуже взрослых людей. Прям сразу целыми фразами, да такими еще заумными, что не разбери-поймешь. Короче, у нас там веселуха. Заканчивай школу и вербуйся к нам! Не пожалеешь! Нам такие, как ты, нужны.
– В смысле? Что значит такие?
– Красивые, в смысле. У нас же, сама понимаешь, военка. Парней в два раза больше, чем девок. Ты, кстати, в субботу что вечером делаешь? А то у меня увольнительная будет. Подъехал бы, погуляли б. Меня Костя, кстати, зовут.
– А меня Аня. Извини, Костя, но у меня парень есть.
– Вот так всегда! Ну ладно, спасибо этому дому, пойдем к другому. Пора нам с монстриком двигать. Ты как, Ань, не поцелуешь его на прощание?
Аня покачала головой.
– А меня? Да шучу, шучу! Ну, бывай, красивая! Глядишь, встретимся еще, погуляем! И про военку подумай. Я, между прочим, серьезно.
– Непременно, – пробормотала Аня, запирая за посетителем дверь изолированного бокса.
Через крохотный предбанничек она вернулась в послеродовое. Пора было развозить детей на кормежку.
Девчонки толпились у дверей палат, весело расхватывая своих малышей. Успевай только бирки проверять, чтоб не перепутать.
Раздав грудничков, Аня осторожно поскреблась в дверь последней в коридоре палаты.
– Ну как ты, Люда? Не болит у тебя ничего? А то, может, диклофенаку еще вколоть?
– Да нет, терпимо пока.
Девушка сидела на подоконнике, с тоской глядя вниз, на вычищенный от снега, подсыхающий на солнышке двор.
– Обед скоро будет, – не отставала Аня. – Рулет сегодня мясной обалденный, от одного запаха слюной захлебнешься! Давай я тебе из кухни кусочек попробовать принесу?
– Спасибо, не хочется. Я лучше потом, со всеми.
Как оно будет со всеми, Аня уже насмотрелась. Девчонки за столом без удержу трещали о своих малышах, а Люда сидела молча, уставившись в свою тарелку, изредка черпая из нее ложкой и через раз донося до рта. Потом вставала, не дожидаясь второго, и возвращалась в свою палату.
На Людином лице читалось не горе, а, скорее, грустное недоумение. «Как такое? Почему со мной?» Ответа она, впрочем, не ждала. Ее, конечно, предупреждали, что ребенок маленький, плохо развивается. Готовили осторожно к возможности неблагополучного исхода. Но в семнадцать лет с трудом верится в возможность несчастья. Может, с кем-нибудь другим, не с тобой. Когда везли в каталке на кесарево – улыбалась: «Вот, скоро маленького увижу!»
Теперь Люду больше всего расстраивало, что так и не дали посмотреть.
– Понимаешь, Ань, – жаловалась она, – головой-то я понимаю – умер. Уродства, несовместимые с жизнью, – мне объяснили. Но сама-то я его мертвым не видела. И вот мне все время кажется, что где-то он, мальчик мой, жив, просто его мне не показывают. Прячут где-то и не показывают. Вот ведь глупость какая, Ань? Может, ко мне опять психиатра вызвать? Пусть он лекарство посильней какое-то даст. А то я от этих мыслей и вправду с ума сойду.
