Граненые скалы тянутся в небо, но не вслед облакам и не в тоске по раю. Готические шпаги взошли из мертвых, засеявших землю сердец, у них нет корней, их красота холодна и бесчеловечна. С тупым упорством они врастают в небо, не зная ни стремления ввысь, ни жажды торжества – того, что и составляет суть духовной архитектуры, которая всегда выше замысла зодчего. Трагично и в высшей степени поэтично это единоборство небоскребов и неба. Дожди, снега и туманы обволакивают и укрывают гигантские башни; они же слепы и глухи, чужды игре и тайне и неизбежно пронзают нежного лебедя туманов, а бритва крыши срезает косы дождя.
Ощущение, что у этого города нет корней, настигает сразу же, и тогда понимаешь, отчего сновидец Эдгар По ударился в мистику и променял этот мир на спасительный хмельной угар».
Кто же более чутко уловил подлинную поэзию Нью-Йорка: Дали или Лорка? Можно сказать – оба правы. Каждый со своей точки зрения. К тому же Нью-Йорк, Америка – многолики. Каждый найдет здесь то, что ему по душе, и то, что ему отвратительно.
Раз уж мы хотим осмыслить жизненный путь и творчество Сальвадора Дали, приходится сопоставлять мнение его и Лорки, потому что это не просто впечатления двух индивидуумов, а проявление двух мировоззрений, отношений к миру и к себе в этом мире.
Для Дали в Америке интересны почти исключительно миллионеры. А Лорка уверен, «хотите вы того или нет, но самое духовное и задушевное здесь – негры. Потому что надеются, потому что поют и еще потому, что только они сохранили ту редкую чистоту веры, которая одна может спасти ото всех сегодняшних гибельных дел». И еще: «Я хотел написать стихи о неграх в Северной Америке, о том, как тяжко быть черным в мире белых. Они – рабы всех достижений белого человека, рабы его машин».
Сальвадора Дали тянет к господам, Гарсиа Лорка сочувствует рабам: «Их выкрали из рая и отдали во власть ростовщиков с окоченелыми лицами и высохшими душами. И что печальнее всего – негры не хотят больше быть неграми: они мажут волосы бриолином, чтобы распрямить завиток, пудрятся, присыпая лицо пеплом, и пьют лимонад, от которого выцветают кофейные губы и разбухает тело. Негодование росло во мне».
В «Оде королю Гарлема» Лорки есть строки (перевод Ю. Мориц):
О Гарлем маскарадный!
О Гарлем, перепуганный насмерть толпой безголовых костюмов!
Я слышу твой рокот за кроной деревьев и ребрами лифтов,
за серыми каплями слез,
где тонут автомобили, их зубастые автомобили,
я слышу твой рокот за трупами лошадей…
«Но не Гарлем дик и неистов по-настоящему. В Гарлеме растет трава, пахнет потом, гомонят дети, горит огонь в очаге; здесь боль уймут, а рану перевяжут.
Иное дело – Уолл-стрит. Какой холод и какая жестокость! Реки золота стекаются сюда отовсюду и несут с собой смерть. Полная бездуховность – нигде она не ощущается так сильно… Презрение к чистому знанию и сатанинская власть минуты.
И самое ужасное – толпа, населяющая город, убеждена, что весь мир таков и таким ему назначено оставаться, а ее долг – днем и ночью вертеть колесо, чтобы эта махина не остановилась.
Я собственными глазами видел последний крах на нью-йоркской бирже; акции упали в цене, и пропали сотни миллионов долларов. Водоворот медленно уносил мертвые деньги в море. Самоубийства, истерики, обмороки… никогда еще я не видел смерть так близко – воочию, такой, как она есть: безысходная тоска, и более ничего. Зрелище жуткое, но в нем не было величия. И тогда я, рожденный в той стране, где, по словам великого поэта Унамуно, “земля ночами восходит на небо”, понял, что должен взорвать это ущелье мрака, куда катафалки свозят самоубийц, чьи руки унизаны кольцами.
…Это сама смерть без надежды на воскрешение, без ангелов – мертвая смерть. Смерть, лишенная души, дикая и первобытная, как Штаты, как Америка, которая не знала и знать не хочет неба».
Поэт восклицает:
Я обвиняю вас всех,
Всех, кто забыл о другой половине мира,
Воздвигающих бетонные горы,
Где бьются сердца зверят,
Которых никто не любит,
И где будем мы все
На последнем пиру дробилок.
Я плюю вам в лицо,
И слышит меня половина мира…
Это не ад, это просто проулок.
Это не смерть, это просто фруктовая лавка.
Целый мир перерезанных рек
И нехоженых троп
В этой лапке котенка,
Расплющенной автомобилем,
И я слышу, как выползки
Плачут у девочек в сердце.
Это ржавчина, закись, агония нашей земли.
Это наша земля,
Потонувшая в цифрах отчетов.
(Перевод Е. Кассировой)
Для Сальвадора Дали небоскребы Нью-Йорка – «пирамиды демократии, знак свободы». Для Гарсиа Лорки: «Нью-Йорк – величайшая в мире ложь». Здесь «корабли, мосты, вагоны, люди скованы одной цепью – жестоким экономическим устройством, которому уже давно пора свернуть шею, а люди оглушены – их вышколили, обратили в механизм, лишив той спасительной шалой искры, без которой жизнь не в жизнь».
К тому времени Сальвадор Дали окончательно уподобился Нью-Йорку, превращая себя в саморекламу, выставляя свое творчество на продажу. При этом он постарался предоставить американцам – механизмам для добывания долларов – имитацию шалой искры в своих словах, полотнах и поступках.
Травмированный Фрейдом
Русский философ Е. Н. Трубецкой называл древнерусскую религиозную живопись «умозрением в красках». Многие творения Сальвадора Дали есть основание считать сновидениями в красках. Он придавал огромное значение образам своих снов и сходной с ними игре воображения.
«Засыпая, – писал он, – я не просто сворачиваюсь клубком – это целая пантомима, череда определенных поз, потягиваний и подергиваний; это сокровенный танец, священнодействие, предваряющее нирвану сна.
Для меня очевидно, что цель у нашего воображения одна – посредством символов воссоздать картину того утраченного рая и тем смягчить ужасную травму, отнявшую у нас лучшее из убежищ. При родах ужасающая реальность нового мира обрушивается на нас всей удушающей тяжестью и ослепляет яростной световой вспышкой. Этот миг навеки оттиснут в душе неистребимой печатью оцепенелой саднящей тоски…
Во сне – метафоре смерти – человек обретает иллюзию искомого рая. В моем воображении сон часто предстает чудовищем с огромной тяжелой головой, удержать которую слабое, едва намеченное тело не в состоянии. И потому голову держат подпорки, костыли – это они не дают нам во сне упасть. Но стоит подпорке шелохнуться, и падение неизбежно. Я нисколько не сомневаюсь, что моим читателям знакомо это падение в пропасть, одно из самых сильных ощущений. Все мы испытали его, погружаясь в сон – “как провалился!” – или вдруг пробуждаясь в ужасе, когда сердце, кажется, готово выскочить из груди. Полагаю, что так дает о себе знать память о рождении – тот же обрыв, то же падение в пропасть.
