Ян Гибсон в обстоятельной книге «Гранада 1936 г. Убийство Федерико Гарсиа Лорки» убедительно доказал: «Лорка был республиканцем, явным и открытым антифашистом. Он отвергал католическую традиционную Испанию». Лорка не менял и не скрывал своих убеждений. О Дали Бунюэль сказал: «Я не могу простить ему, несмотря на воспоминания молодости и мое сегодняшнее восхищение некоторыми его произведениями, его эгоцентризм и выставление себя напоказ, циничную поддержку франкистов и в особенности откровенное пренебрежение чувством дружбы».
Увы, Дали предавал своих друзей ради личных корыстных интересов. В книге «Тайная жизнь Сальвадора Дали», вышедшей в 1942 году в США, он писал о Луисе Бунюэле как об атеисте. Это было равносильно обвинению в коммунистических взглядах. Бунюэль вынужден был уйти с работы в нью-йоркском Музее современного искусства и некоторое время бедствовать.
Он назначил Дали встречу в баре. Сальвадор пришел, заказал шампанское. В ярости Бунюэль готов был его побить: «Из-за тебя, мерзавец, я оказался на улице!» И услышал спокойный ответ:
– Послушай, я написал эту книгу, чтобы возвести себя на пьедестал, а не тебя.
Сальвадоллар
С некоторых пор Дали стал относиться к друзьям с критерием личной выгоды. Для него Гарсиа Лорка, Бунюэль, Бретон, Кревель, отец, сестра стали как бы людьми из другой жизни, связи с которой почти полностью прервались. Вполне рассудительно он высказывал свои симпатии франкистам: ведь они с Галой решили посетить фашистскую Италию.
Как признавался Дали, «мое бегство в Италию сочли легкомысленной и неуместной выходкой в духе Дали. Только самые близкие из друзей знают, что именно в тот год в Италии я выиграл решающую битву».
Он не выиграл, но выгадал, подлизываясь к фашистам, а потому имел возможность удалиться от охваченной гражданской войной Испании, раздираемой противоречиями Франции в «тихую заводь» фашистской Италии. Там узнал: в Кадакесе анархисты расстреляли тридцать человек, трое из которых были его знакомыми. В воспоминаниях он назвал их своими друзьями. И сразу же написал, что, когда Гала на десять дней уехала в Париж, он стал особенно внимательно следить за своим здоровьем: «Чуть заложит нос, капаю капли. После еды всякий раз тщательно прополаскиваю горло. Смазываю целебным бальзамом всякую ссадину и царапину, дабы не воспалилась.
А ночами в тревоге прислушиваюсь: не болит ли где-нибудь, нет ли угрожающих признаков грядущего недуга? Щупаю живот – там, где аппендицит. Не воспален ли? Осматриваю выделения, и всякий раз сердце замирает в испуге – все ли в порядке? Да, кажется, все, придраться не к чему…
Меня давно изводила эта сопля, присохшая к белой кафельной стенке в ванной. Я долго терпел, отводил глаза, но в конце концов не выдержал и решил избавиться от ее мерзкого присутствия. Тщательно обернув указательный палец правой руки туалетной бумагой, морщась от омерзения, я закусил губу, закрыл глаза и хотел одним яростным махом отодрать соплю от стены, но…
Острая, как игла, она впилась мне в палец, под самый ноготь, чуть ли не до кости. Потекла кровь. От сильной внезапной боли выступили слезы. Я кинулся в комнату, отыскал перекись водорода и продезинфицировал рану, но извлечь кончик проклятой сопли не сумел. Резкая боль стихла, но сменилась грозным признаком распространяющейся инфекции: палец распух, а рана внутри пульсировала «тук-тук-тук». Как страшна эта мерная, подлая поступь заражения!
Когда кровь унялась, я, бледный как смерть, спустился вниз, в ресторан, и рассказал о случившемся официанту, который прежде не раз пытался заговорить со мной, но безуспешно – я отвечал сухо, односложно и высокомерно. Теперь же я сам заговорил с ним, да с какой готовностью, как приветливо (стоит перетрусить – и делаешься человеком). Наконец-то официанту представилась возможность выказать сердечность. Он внимательно осмотрел палец.
– Только не трогайте! – возопил я. – Ни в коем случае не трогайте! Как вы думаете, это опасно?
– Заноза, конечно, глубоко вошла, но все зависит от того, чем вы занозили палец. Это иголка? Щепка?
Я не ответил. Не мог же я открыть ему мерзостную правду! Не мог же я сказать, что занозил палец чьей-то засохшей соплей!
Нет! Да ведь никто и не поверит. Ни с кем это не могло случиться. Ни с кем, кроме Дали. И я еще спрашиваю! Спрашиваю, когда и так все ясно: рука распухла и покраснела! Ее ампутируют – мою руку, руку художника, руку Сальвадора Дали! А может, не успеют, и я умру в страшных муках, корчась в столбнячных судорогах.
Я вернулся в комнату, лег и приготовился к мукам. Страшнее тех двух часов ничего не было в моей жизни. Два черных, два беспросветных часа – могут ли все бедствия гражданской войны сравниться с той мукой, что причинило мне тем вечером мое воображение?»
Да, возможно, он не без иронии выставляет себя напоказ, чтобы потешить читателя и поразить своей откровенностью, а также маниакальной любовью к самому себе. Но в этих заигрываниях не стыдился упомянуть мельком о гражданской войне, в которой расстреливают его знакомых.
Завершает он этот эпизод так: «Истерзанный, я встал и, обливаясь смертным потом, шатаясь, побрел в ванную. Ползая на коленях, долго искал на стене остатки проклятой сопли. Отыскал. Но то была не сопля, нет – клей! Конечно же, клей, и попал он сюда, когда красили потолок. Как только я понял, что это клей, страх оставил меня. Я вытащил занозу, впившуюся в палец, с тем яростным, щемящим сладострастием, что запечатлено на века в знаменитой скульптуре “Мальчик, вынимающий занозу”».
Ну что тут скажешь! Если это искренне, то проявляется, говоря словами незабвенного Паниковского из «Золотого теленка», жалкая ничтожная личность, сопляк. И это вызывает недоумение с оттенком печали. Возможно, Дали отчасти дурачился, играя перед американцами некую роль. Хотя и это не вызывает к нему симпатии.
Тогда же он начал писать «Загадку Гитлера». Признался: «Я сам не уразумел в полной мере ее смысла. Есть в этом сонном видении, навеянном мюнхенскими событиями, что-то от газетного репортажа». Вообще, образ фюрера вызывал у него восторг: «Один вид его пухлой спины, особенно когда он появлялся туго перепоясанный, с кожаной портупеей, рождал во мне дрожь наслаждения, даже рот наполнялся слюной, приводил к вагнеровскому экстазу. Мне часто снился Гитлер, словно женщина; меня влекло его тело, представлявшееся белоснежным».
На картине в тарелке портретик Гитлера, как бы вырезанный из газеты. Над тарелкой на сухом суку огромная телефонная трубка, из микрофона которого свисает прозрачная капля (слюны?). Тут же висит зонтик (фрейдистский символ пола). Странно, конечно, что портретик фюрера такой маленький в большой тарелке, а ведь Гитлер уже укрепил мощь Германии, помог Франко одержать победу.
В том же 1937 году Пикассо пишет знаменитую «Гернику», исполненную гнева и скорби за гибель мирных жителей под немецкими бомбами. В сравнении с этой монументальной работой – суровой, излучающей боль и гнев, сострадание к невинным людям и проклятие убийцам – «Загадка Гитлера» выглядит жалкой и гадкой.
