Здесь, в этой комнате, нас было только двое: я и он, Вольфганг Моцарт, которого я прежде даже не стремился узнать, а тем более познать, зато знал теперь лучше, чем самого себя. Передо мной был не тот лубочный отлакированный Моцарт — великий композитор, неузнаваемый под толстым слоем рекламного глянца сувениров и конфет, но возник истинный Вольфганг Амадей, Вольферль, — человек, во всех своих проявлениях, желаниях и мечтах.
Я вспомнил вопрос Веры Лурье:
«Вы захвачены Моцартом?»
Или по-немецки:
«Die Ergriffenheit in Mozart?» — вопрос, который я тогда так и не понял.
Теперь, если бы она была жива, я ответил бы:
«Да, Вера Лурье, я более чем захвачен!».
Герр Дейм-Мюллер, — а я был уверен в этом, — тоже был “захвачен Моцартом”, тоже оказался во власти его энергии, этого грозного, внушающего трепет величия. Эту маленькую комнату и ту, что за ней, заполонила небольшая империя под названием Вольфганг Амадей Моцарт: великий маэстро в разных ипостасях — глиняный, гипсовый, из воска, пастельный, акварельный — картины, а центром всего — его посмертная маска. Тут были сотни Моцартов. Вольфганг Амадей, чье лицо явилось мне в зеркале, которое я в страхе разбил вдребезги; Вольфганг Амадей, четко схваченный и понятый графом Дейм-Мюллером; Вольфганг Амадей — новатор, Вольфганг Амадей — мечтатель, Вольфганг Амадей — жертва, Вольфганг Амадей живой и мертвый.
Казалось, он посещал эти залы, был здесь.
Кто еще лучше знал Вольфганга, кроме как скульптор и художник герр Дейм-Мюллер или мои современники: Дитер и Сильвия Кернер, Вольфганг Риттер, Гунтер Карл-Хайнц Дуда и, наконец, поэтесса Вера Лурье?
У входа в следующую комнату стояло солидное кресло. Я присел. Отсюда были видны все «Моцарты» работы неутомимого графа Дейм-Мюллера, начиная с самого первого, изваянного еще при жизни маэстро — до посмертной маски, снятой в 1791 году — в день и час смерти композитора. Могучий дух Вольфганга всюду излучал свою сияющую ауру. Скульптуры, изваяния, рисунки — все это стало явью, когда герр Дейм-Мюллер уже был в преклонных годах.
Под каждой скульптурой значился год ее создания. Разглядывая их в хронологическом порядке, я ясно видел, как божественный огонь все ярче разгорался в душе Дейм-Мюллера и как сильный и отважный скульптор на глазах всех творил волшебство, сам преломляясь в этом божественном огне. Несколько лет трудился он над созданием образов Моцарта. Он перепробовал различный материал: камень, глину, бронзу, мольберт и кисть — и везде было видно, как проецировались зарницы его священного творческого огня. В экспозиции этой залы было все от великого Вольфганга Моцарта.
Тут стоял и знаменитый «механический орган с часами», который играл по заказу графа Дейм-Мюллера редкостные сочинения — Adagio и Allegro F-dur, которые были закончены Моцартом в декабре 1790 года, и по поводу чего он сообщил в письме от 3 октября Констанции:
«.Я тут же решил заняться Адажио для этого часовщика. так и поступил — но как не по душе мне эта работа, я так несчастен, что никак не могу ее закончить, — пишу целый день и бросаю от отчаяния. Если б не такой случай, конечно, я давно бы все бросил — но, уже через силу, все же пытаюсь работу как-то закончить.».
Вольфганг далее сообщает, как тяжело ему дается сочинение траурной музыки, заказанной графом Дейм-Мюллером для исполнения в его кабинете восковых фигур в память недавно почившего фельдмаршала Лаудона. И добавляет:
«Вот если бы это были большие часы, и аппарат звучал бы, как орган, тогда я радовался бы; а так инструмент состоит из одних маленьких дудочек, которые звучат высоко и для меня чересчур по-детски».
Но вот зазвучали первые аккорды — орган заработал по какому-то сигналу — и я обомлел, услышав музыку. Глубочайшие по чувству вступительные такты отражали тогдашнее душевное состояние Моцарта, которое сложно было выразить словами. Воистину его музыка — это молитва без слов.
Я подошел к небольшой конторке, под стеклом которой лежали чьи-то письма и кусочек картона с небольшой прядью светлых волос, чуть ниже было написано: «Волосы великого композитора Австрии и мира Вольфганга Моцарта». Табличка над письмами гласила: депеши из Брюнна от красивой и умной Марии Магдалены Хофдемель (в девичестве Покорной).
Я повернул голову направо — и онемел от радости: это было то, к чему я так стремился!.. Во своем блеске и великолепии под стеклянным колпаком лежала отлитая в бронзе посмертная маска Вольфганга Амадея Моцарта.
Подошел ближе, всмотрелся и увидел упокоенное лицо с мягкими, округлыми чертами того человека, на которого снизошла благодать Божья. Это была посмертная маска с лица великого Вольфганга Амадея Моцарта.
Я рассматривал металлическую отливку с посмертной гипсовой заготовки, которую герр Дейм-Мюллер снял с лица и отнес к себе в мастерскую на Плаццум-Шток-им-Айзен. И вот она — ее бронзовая копия, сделанная в мастерской известного венского мастера Таддеуса Риболы.
Я сидел в кресле, с рукописью на коленях. Уже одно то, что я находился среди бесчисленных изображений композитора, среди ликов человека, которого давным-давно нет на свете, но которого — странное дело! — я знал лучше, чем кого бы то ни было из живых.
Наконец, я утомился чтением и разглядыванием страниц фолианта. Встал из-за стола. Но прежде чем уйти, мне захотелось прикоснуться к посмертной маске Вольфганга. Я подошел к ней. Огромная бронзовая отливка; пряди волос отброшены с высокого лба; закрытые глаза, чуть полуоткрытый рот, полноватые губы, крупный нос. Просветленное выражение лица, эта воплотившаяся в образе музыка, юность облика и, самое главное, следы острой почечной недостаточности, сопровождаемой сильным отеком лица, — вот абсолютные доказательства подлинности Моцартовой маски. Впечатление усиливает отчетливо видимая и значительная выпуклость лица, особенно в области носа и щек, а также век. Но Моцарт-то умер от острой токсикозной почечной недостаточности, то есть смерть сопровождалась сильными движениями мышц лица, что подтверждают и источники того времени.
Я потрогал руками посмертную маску: металл был шершавым и холодным. Потом обошел экспонат с другой стороны и в последний раз остановился перед ним. Мне хотелось еще раз взглянуть в это спокойное лицо. Долго-долго смотрел, и вдруг маска стала оживать, заговорила со мной. Не помню, сколько прошло времени, пока я находился в бреду. Я очнулся и прошагал несколько метров по кунсткамере Дейма-Мюллера, остановился, ища выход.
Наконец, я выбрался из Моцартовой комнаты-музея в прихожую с памятным свертком под мышкой и с письмами в руке. Меня встретил любезный молодой человек. Он проводил меня во двор и жестом руки предложил прогуляться по воздуху, посмотреть окрестности замка.
Я кивнул и не пожалел об этом. Можно было диву даваться искусственным руинам, называвшимися «развалинами Карфагена», на ощупь я пробрался по лабиринту и полюбовался набором каменных нагромождений, вызвавших некое представление о Древнем Египте, отзвуки которого пропитана музыка в «Волшебной флейте». Я то и дело задерживался в искусственных пещерах между пугающими фантастическими нагромождениями скал, с интересом рассматривал сверкающие камни, атлантов с ониксовыми и малахитовыми глазами, таинственные источники с невидимыми шумными водопадами, гул которых был слышен за каменной стеной, испещренной фрагментами каменного угля, конкрециями кальцита, ляписа и агата.
