С тихой ненавистью я стал поминутно поглядывать на сумку, где лежал сверток от фрау Лурье, как будто этот дар был виной всему на свете.
— Стоп! — оборвал я себя. — Причем тут я? По большому счету это предназначалось для Толмачева, а не для меня. Положу пакет в долгий ящик — и баста! И чего я так разволновался? Спокойно, секретная миссия должна идти как надо, без эмоций.
В течение всех передвижений я практически не выпускал сверток из рук и, выполняя рекомендации Веры Лурье, никому не обмолвился о нем ни единым словом. Он стал для меня своеобразным оберегом. У меня даже сложилось стойкое убеждение, что бандероль защитит меня от всяких неожиданностей — пока она, разумеется, у меня.
Я уже не припомню, когда впервые подметил за собой склонность к вере. Это было неким новым приобретением или же латентным свойством моей натуры. Надо заметить, что всю прежнюю жизнь мне довелось просуществовать атеистом по невежеству. Я даже полагал, что подобные вещи чужды и противны мне по сути своей. И вдруг — эдакий переворот в моей душе и сознании!..
И если не замечать существования свертка и не вспоминать о странной встрече с Верой Лурье, то осознание высокой миссии тут же улетучивается из моего сознания и кажется нелепостью.
Возвращение в Москву было крайне бедным на события. Хотя, на несколько эпизодов, внешне не связанных между собой, я потом все-таки обратил внимание.
В аэропорту Шереметьево-2 произошел некий эпизод, которому поначалу я не придал особого значения, но который потом явилось своеобразным прологом к череде странных событий.
Когда самолет подрулил к пассажирскому терминалу, поступило сообщение, что где-то в таможенном отделении спрятано взрывное устройство. Эта шалость телефонного хулигана вылилась в длительную задержку; и всем нам пришлось проторчать там более часа, пока специалисты с собаками обшаривали зал, выясняя, соответствует ли истине информация о бомбе.
В помещение, куда нас привели, скопилась множество людей; вдобавок было жарко и душно. Я оказался зажатым между дородной дамой, перегруженной несколькими сумками, смазливой девушкой и худым мужчиной степенного вида. У него был холодно оценивающий взгляд и узкие, несколько подобранные губы; одет он был во все серое. Худой раздражал меня более всего. Казалось, его снобистская внешность, высокомерное презрение, застывшее как маска на лице, — бесили всех и каждого. Мы еще долго стояли совершенно неподвижно в проходе, огражденном перилами; людей пропускали по одному.
Этот субъект неопределенного возраста попал в поле моего зрения неожиданно. Его внешность все более и более притягивала мой взгляд. Я рассмотрел его. На его бледном лице, словно обтянутом пергаментной кожей, застыли водянисто-белые глаза. Присутствие худого непонятным образом выводило меня из себя.
Самое странное было то, что у человека в сером костюме не было никаких вещей, тогда как руки у любого из нас были перегружены: кейсами, спортивными сумками, рюкзаками или пакетами из пластика. Несмотря на ЧП, давку и духоту, он был по олимпийски спокоен.
Меня стала раздражать дородная дама, и я повернулся к ней спиной. И — о, черт! — я очутился лицом к лицу с человеком в сером. Наши взгляды встретились. Он выдавил подобие улыбки, которая казалась тут совершенно неуместной. Затем, указав на небольшой кейс в моей руке, произнес с характерным польским акцентом:
— Древние рукописи?
— Вас так это волнует?! — со злостью отозвался я.
— Нам все известно, документы у вас.
Мне стало не по себе, я промолчал.
Он продолжал:
— Я собираю книги, все, что написано про масонские ложи, иллюминатов, мондиализм.
— А причем тут я? — задиристо спросил я. — Ни масонами, ни заговорами я не интересуюсь.
— В самом деле? — искренне удивился тот и мягко добавил: — И ничего не попадалось что-нибудь в этом роде?
— Нет! — обрезал я. — Я — технарь, человек приземленный, и фантазиями не занимаюсь.
— А вы вообще читаете что-нибудь?
— Нет. Ничего, кроме про боевиков и бандитские разборки. — пробурчал я. — Плюс воровские авторитеты, ментовские войны и блатные песни.
— Да-да, разумеется, — кивнул он. — Мне тоже претит лезть со своими иконами в чужой монастырь.
Я вдруг понял в чем дело: этот тип раздражает меня даже больше, чем вся эта толкотня в аэропорту. Диалог с худощавым мужчиной в сером плаще взорвал меня изнутри. И чего в душу лезет? Я одарил его одним из своих самых презрительных взглядов. Но он не дрогнул.
— Вы любитель классической музыки? — не унимался тот.
— Да, — выдавил я. — Предпочитаю классический хард рок.
— Вот как. — протянул он. — А я, знаете ли, интересуюсь только музыкой восемнадцатого века. Вы случайно не знакомы с музыкой маэстро Моцарта, из Вены?
Я почувствовал, как в горле у меня сгущается комок тихой ненависти. Казалось, еще минута-другая — и по достижению критической массы последует нервный срыв. Тогда я переключился на общение с яркой дамой. Медленно, боясь всколыхнуть клокочущую во мне ярость, я повернулся к мужчине в сером спиной.
В тот же миг я увидел, как пальцы дамы с изобилием перстней и колец потянулись к ручке одной из ярко-желтых дорожных сумок. Я кинулся на опережение, оторвал от пола обе сумки и решительно двинулся за яркой женщиной. И тут же был награжден ее бархатным голосом:
— Благодарю вас, рыцари еще не перевелись!
Так мы прошагали минут десять-двадцать. Я был верен себе и ни разу не оглянулся назад. Коридор, по которому нас пропускали, окончился. Мы попали на таможенный пост. Впереди была свобода. Теперь я оглянулся, чтобы увидеть мужчину в сером, но того и след простыл. Я внимательно всмотрелся в лица усталых и сердитых пассажиров, но так и не обнаружил своего преследователя. Тогда я обратился к шедшему за мной хилому молодому человеку в синих джинсах:
— Куда девался тот зануда в сером?
— В сером плаще? — переспросил хиляк и, не удосужившись ответить, устремился к свободному в тот момент таможеннику.
Домой, в свой бастион в Лиховом переулке, я прибыл поздно вечером.
И я только обратил внимание на то, что потолок и стены ванной покрылись черными пятнами — вероятно, каким-то видом плесени. Гниющий запах грибка, будто валерьянка, успокоил мои взвинченные нервы. Как говорится, и дым отечества. Я вновь оказался в привычной обстановке, ощутив себя в безопасности. Возникло ощущение нирваны только оттого, что все было, как прежде: моя жизнь и дальше текла в том же русле.
Я распаковал вещи и, прежде всего, опустошил свою спортивную сумку. И только потом решил взглянуть на сверток, в котором были рукописи: а вдруг они исчезли вместе с человеком в сером? Что тогда сказать фрау Лурье из Вильмерсдорфа?
Взяв в руки пакет, я почувствовал облегчение. Слава Богу, подарок Веры Лурье был на месте, в кейсе. Будучи в ясном уме и полностью отдавая себе отчет в своих действиях, я выдвинул нижний ящик моего раритетного, задубевшего от времени до гранитного камня письменного стола, втолкнул туда объемистый пакет, задвинул ящик и запер на ключ.
