«Овладев» Моцартом, она старалась склонить его к дальнейшей преданности, о чувствах тут и намека не было. Это были очередные мизансцены и даже акты спектакля под именем «Высший свет, он захотел!». Но позже, с выходом на сцену секретаря и ученика Моцарта Франца Зюсмайра и наступившим отчуждением маэстро, все супружеские отношения с Констанцией сошли на нет.
Вольфганг, в конце концов, так и смирился со связью Констанции и Франца Зюсмайра. Это видно невооруженным взглядом в его последнем письме от 14 октября 1791 года: «делай с N. N., что хочешь». А через два месяца моего Моцарта не стало. Но в письме нет и намека на его смертельную болезнь, — вот в чем загадка, точнее — большая тайна.
* * *
«Как бы там ни было, наш брак был счастливым, — такой взгляд, несомненно, разделил бы и сам Моцарт. Разумеется, я так не считала: я совершенно не любила своего мужа. Моцарт боготворил меня, действительно обожал, своеобразно и несмотря на все увлечения на стороне. Сам Моцарт состоял как бы из двух лиц: очень рано в искусстве — муж, во всех других отношениях — настоящий ребенок. Наш брак существовал благодаря сексуальной зависимости Вольфганга от меня.
Я не открою секрета, если скажу, что Моцарт не был отцом моего младшего сына Франца Ксавера. Ну и что! все равно было и есть то, что Вольфганг Ксавер (Франц Ксавер) был сыном знаменитого отца.
Трудно сказать, как у нас с Францем возник роман.
Он, Зюсмайр, прислал мне письмо за день до своего визита, прося разрешения прийти. Он писал, что есть надежда смягчить сердце Вольфганга, что он, Зюсмайр, пытается мне помочь. После стольких лет страданий я хваталась за любую соломинку, за любую самую призрачную надежду избавить моих детей, сына от нищеты и тоски. Отчаявшись сама что-то изменить, я механически приняла у себя помощника мужа.
В то утро, впервые появившись на пороге, Зюсмайр посмотрел мне прямо в глаза. Я никогда не видела такого взгляда. Он был не дурен собою, с гладким простоватым лицом, всего на четыре или пять лет моложе меня. В белесых глазах его застыла безысходность, а кожа была бледна настолько, что казалось, будто из него выпустили много крови. Это был взгляд изгоя, отверженного, проклятого Богом. Тронутая душевными мучениями, которые он натерпелся с детства, я не могла не посочувствовать его страданиям. Слишком уж они напоминали мне мои собственные.
Он ко мне вошел робким юношей, и мы стали говорить. Я скоро поняла, что он пришел не за тем, чтобы помочь моему Моцарту разгрести авгиевы конюшни, но чтобы самому, набравшись музыкальных премудростей у Вольфганга, избавиться от уныния, вызванного насмешками и даже издевательствами моего мужа, и стать в итоге звездой венских подмостков. Да, да — ни больше, ни меньше!..
Он пришел ко мне за советом и помощью. Мне это было глубоко безразлично. Но Зюсмайр оставался со мной целых три часа. Он рассказывал о странных и ужасных страданиях, которые точат его сердце. Но мимоходом не забывал оговариваться, что его ждет звездный час, что сам Сальери хвалил его, когда он был у него в учениках, и предсказывал удачную карьеру музыканта.
Я слушала его, радуясь уже тому, что кто-то пытается разжалобить мое сердце и открыть мою душу.
Он пришел второй раз, затем третий, четвертый.
Потом Зюсмайр признался в своей любви. Это было на водах, в Бадене. Как я любила там бывать, ощущая себя дамой из высшего света. Я не хотела связывать себя с ним, мне хотелось лишь помочь ему, а потом избавиться и от него. Но я помолилась и спросила свое сердце:
«Смогу ли я полюбить этого человека?»
Ответ пришел сразу, и я уступила.
Потом наступила осень 1790 года. Моцарт уехал в Германию. Мы оказались в доме вдвоем: Зюсмайр и я, оба были так одиноки, что вскоре стали страстными любовниками. Странно, но Франц был единственным мужчиной, которого я не желала как мужчину. Даже сейчас я не знаю, почему между нами была эта связь. Возможно, причиной всему были его страстное желание будущего и мое богатое (женское) прошлое.
Наш союз был странным, в нем не было должной пылкости влюбленных сердец. Он Вольфгангу в подметки не годился — Моцарт знал толк в любви, нежности, и то, как разжечь сердце собственной жены. Некая властная сила удерживала нас вместе, но природу ее я не понимала. Зюсмайр часто рассказывал потрясающие вещи: о людях, которые правят миром, и о «великих», которым они служат. А что же я? Я слушала его, ибо где-то в самых тайных уголках моего существа таилось желание. Слишком долго я была одна. Зюсмайр жаждал меня, он даже говорил, что этого требовали от него «великие мира сего».
— Я связан договором, — однажды признался он.
Просто удивительно, каким образом этот «страшный договор» мог мучить и в то же время искушать его. Об этом он не распространялся, а только говорил намеками, называя придворного капельмейстера Сальери, архиепископа Мигацци и другие, более высокие фигуры светских и духовных лиц империи.
Порой мы любили друг друга день и ночь. Так нова была для меня эта чуждая и дерзкая сила, которая влекла меня к нему, что я покорялась ей снова и снова.
Однажды, примерно через месяц после первой нашей встречи, в полнолуние, распростертая под ним, я молча глядела на какую-то гримасу на его лице. Что это означало — выражение муки или страданий — я не знала. Он стал нести какой-то бред, — я так и не поняла.
— Констанция, мы заключили с тобой пленительный договор.
Только ты и я, — отчаянно бормотал он. — Мне дали микстуру, которая не приносит страданий и не означает убийства. Она, и только она разделит нашу с тобой боль, освободит тебя от древнего заклятия.
И ты обретешь славу, богатство и покой.
Зюсмайр любил организовывать какие-то ритуалы, становясь на колени, подставляя ладони, как будто чего-то просил. Я прощала ему все, — он же был сущим ребенком. Мы обнимались, слившись в упоительном поцелуе, и доводили наши любовные игры до экстаза. Правда, я так и не уловила смысла странных речей, которые он вел тогда. Про какую микстуру, и про чье убийство.
Но играть он умел. Артист. Помню, когда он добивался моей любви, то на его глазах блестели настоящие слезы.
— Я странник, я так долго шел к тебе, чтобы обрести законный успех, — туманно говорил Франц. — Теперь ты моя, а значит, с этих пор твоей судьбе предначертаны успех и богатство.
Наш союз освящен высшими силами мира сего.
Неся эту милую чушь, он походил на молодого офицера, который только что вернулся из боевых походов и хотел любви, чтобы было все и сразу.
Я внутренне молила Бога даровать Зюсмайру блистательную карьеру при дворе, а значит, успех и процветание. Ибо он был узником обстоятельств. Он никогда не верил до конца, никому и ничему. Я поняла, что он волшебным образом научился управлять своей энергетикой и пользовался этим в своих целях. Ясными, простыми словами я молила Господа помочь ему в его дерзаниях.
Получив каждый свое, мы блаженно лежали в постели. Нежились в лучах чувственного райского счастья. Когда я открыла глаза, он уже сидел на постели передо мной.
