По словам Зюсмайра, была подкуплена служанка, которая и подмешивала «отворотное зелье» в еду и питье Вольфганга Моцарта — изо дня в день, медленно, неумолимо. Зюсмайр каялся, что совершил это ради них, ради патриотической идеи существования и благоденствия Австрийской империи, ради христианской нашей веры. Против призрачного «братства» и нового миропорядка, который насаждали тайные общества масонов, как это произошло в несчастной Франции.
Для меня более чем странно, что жена Моцарта была так откровенна во всем этом и открыто признавалась в отравлении маэстро и своего мужа. Скорее всего, она, наверняка, все рассчитала заранее, и то, что я буду устранена со столичной сцены жизни, и готовила заранее трагедию в нашем доме.
Поймите правильно, герр Дейм-Мюллер, Франц Зюсмайр, несмотря на свои нечистоплотные и, в общем-то, богопротивные поступки, не был исчадием ада. Вот другой персонаж этой истории профессор теологии аббат М. Штадлер, верный помощник вдовы Констанции, — вот страшная и загадочная фигура во всем этом действе.
Просто Зюсмайр был слишком труслив и слаб, чтобы распоряжаться собственной судьбой, и был полностью парализован волей «князей мира сего». У этого человека с ничтожной душонкой и жалким воображением была все-таки одна, хоть и крохотная страсть: карьера, слава, которые ему обещал получить с лихвой сам господин Бонбоньери — Сальери. На безрассудную и страстную любовь к женщине он не был способен. Так мать, исступленно любя свое чадо, любой ценой пытается оградить его от всего, что, по ее разумению, может испортить ему жизнь или репутацию.
Пусть Вам не покажется абсурдом, но «чадо» Зюсмайра — это, конечно же, Моцарт. И, как всякая мать, он свято верил в то, что действует во благо своему ребенку.
Что же творилось у него в голове?
Таким, как Зюсмайр, близка натуре весьма своеобразная любовь — любовь-товар, «любовь», которая продается и покупается, «любовь» коллекционеров живописи или золота. Зюсмайр не выносил правды — ее сияние для него было слишком ослепительным. Его влекли два понятия: успех и знаменитость, которые он объединял с существующим миропорядком. А потому он исподволь тянулся к своему настоящему учителю и образцу для подражания — Антонио Сальери, по совету которого он и пустился во все тяжкие, связанные с «выскочкой и масоном» Моцартом. По совету господина Бонбоньери Франц Зюсмайр так и думал, что, присосавшись к своему мнимому другу Моцарту, он лишний раз убедится в правоте своего итальянского наставника.
Гораздо страшнее Зюсмайра, милый мой герр Дейм-Мюллер, были те, кого он называл «великими мира сего». Они именовали себя элитой, высшей верховной властью. Да это и неважно. Такие люди под разными именами существовали и существуют во все эпохи и в каждой стране. Под личиной разума и добродетели всегда скрывается разрушительная сила, замешанная на лжи и страхе, приправленная кастовой самоуверенностью в благородстве собственных помыслов и поступков.
На самом деле, герр Дейм-Мюллер, это — циничные и жестокие монстры, пожирающие плоды трудов и творчества других людей. Они без устали вещают нам о христианстве, о десяти заповедях. А сами всюду снимают «сливки», паразитируя на таланте, профессионализме и бескорыстии простых людей. К сожалению, мой герр Дейм-Мюллер, так примитивно облапошивать себя позволяют почти все.
Люди созданы, чтобы служить Богу, жить по христианским законам. Но человек по натуре своей слаб и боится дать отпор злу., потому-то Зюсмайр и ему подобные парии присасываются к людскому сообществу и живут за их счет.
Заявлено довольно сильно, не правда ли герр Дейм-Мюллер? Теперь Вы знаете правду, хотя правда бывает разной, а истина одна. Может, поэтому правда не стоит того, чтобы ее знать? Далее, как сказано у Шекспира, молчание. Писать об этом грустно, и рука моя утомлена так же, как и мое сердце.
Надеюсь, что Вам хорошо работается.
Ваша Мария Магдалена Хофдемель».
«Брюнн, 29 сентября 1797 года.
Милый герр Дейм-Мюллер!
Это письмо — последнее, мой друг. Мне осталось совсем недолго быть здесь, я уезжаю. Не думайте обо мне плохо. Мой сын Вольфганг уже большой, ему 6 лет. Я знаю только одно, что моему сыну не надобно, как отцу, опасаться завистников, которые могли бы посягнуть на его жизнь. Он не так велик и гениален, как его отец, Вольфганг Моцарт. Я постараюсь ему найти достойное занятие, поскольку люди нашего круга живут другими категориями: не работают, а подыскивают себе занятие по душе.
Ну а те кошмарные события, словно Ивиковы журавли, возвращают мою память к тому ужасному декабрю 1791 года. Просто я чувствую себя, как наш старый кот, который делит со мной весь домашний прозаический быт: я утратила интерес к пище и совсем высохла. Но мне кажется, что внутри я светла и прозрачна, как воздух весенним утром, когда солнце нежно освещает каждую проснувшуюся травинку.
Я была на пятом месяце беременности, ошеломленная и опечаленная внезапной смертью Моцарта, но все-таки пошла на похороны.
Мне сказали, что Констанция больна, и лежит в постели от шока. Я уже потом узнала, что она была совершенно здорова, как мне передали: на лице у нее не было даже признаков печали. Тем самым расчетливая женщина избежала всех хлопот, связанных с погребением Моцарта. Констанция так и не попрощалась с покойным — ни на отпевании, ни на кладбище. Как мне поведали много позже, Моцарта похоронили в общей могиле, 6 декабря 1791 года.
На гражданской панихиде возле собора св. Стефана, показавшейся мне очень странной и даже подозрительной, я почувствовала, что устала от всего, что не в силах больше жить. То была опустошенность от потери горячо любимого мной человека, усталость подкрадывающейся смерти, — ведь беременные женщины читают мысли на расстоянии, разгадывают все головоломки, поставленные жизнью и судьбой.
Какова предыстория трагедии, происшедшей у нас в доме в день похорон Моцарта?..
Франц был страшным ревнивцем, он точно зверь чувствовал, что я больше не принадлежу ему целиком. Не рассудком, но самыми потаенными глубинами своего существа он понял, что распалась та цепь, которая — через мое тело — привязывала его к земле. И он взревел от боли, как загнанный в угол зверь, круша все на своем пути.
Тогда и началась непримиримая тяжба, борьба за меня, за обладанием мной. Но все было напрасно. Франц увидел во мне воплощение зла. Я не винила его за то, что его любовь так быстро обернулась ненавистью. Разве зверь не уничтожает то, что любил больше всего на свете, когда его чрево уже переполнено? Я любила сына, как ни одно живое существо; любила так сильно, что отдала бы его Вольфгангу, если бы верила, что это будет ему — сыну — во благо.
Констанция раздула всю эту историю (либо по собственной инициативе, а скорее — по наущению сверху через известные фамилии: Штадлер — Зюсмайр — Сальери — Вальзегг цу Штуппах — Ван Свитен).
Она была по сути мелочной, самовлюбленной, жадной и примитивной и крайне эгоистичной женщиной. Просто воспользовалась случаем — то ли из-за мстительности, то ли по холод-ному расчету, но встретилась с моим мужем Францем Хофдемелем и по-бабьи эмоционально, в «картинках» проинформировала о «любовной связи» — нашей с Вольфгангом. В трагедии все гениально просто, как это показал в своих шедеврах великий Шекспир.
