Теперь пора делать выводы. Итак, Моцарт был здоровым гением, обладавшим многочисленными амбивалентными чертами характера, причем, конечно, доминировали его толерантность и чувство собственного достоинства. Положительные качества преобладали, хотя деловым его назвать нельзя, да и жил он весьма беззаботно. Моцарт явился прототипом всех музыкальных гениев, но понес изрядные жертвы в детские и юношеские годы и, тем не менее, в последний год жизни оставался еще чрезвычайно продуктивным. Моцарт держался слишком «негениально», чтобы его гений в те годы был замечен. Кто видит в Моцарте борца против клерикалов и аристократии, понимает его неправильно.
Подчеркну особо, что всю жизнь он был индифферентным католиком, имел именитых друзей в аристократических кругах Вены. А перед смертью успел побывать на освящении нового масонского храма «Вновь увенчанной надежды», исполнив свою кантату «Громко восславим нашу радость». Бесспорно, изменником Отечества маэстро никогда не был. Конечно, великий композитор опередил свое время и предугадывал общественные формы завтрашнего дня. Моцарт был «разгневанным молодым человеком», обладавшим пока что малым жизненным опытом для преодоления тяжелых ударов судьбы. Как вундеркинд для мира он был уже ничто, а как зрелый художник еще не стал для мира чем-то. Но личная его трагедия заключалась в том, что он погиб в тот самый момент, когда на пороге его уже ждала мировая слава.
«Два факела, горящие зловеще, вмиг
И дождь и ветер жаждут жадно погасить.
Трепещет саван на ветру. Сосновый гроб.
И ни венка. За дрогами же — ни души!
Так злодеяние поспешно прячут в склеп.
И жуткий кашель хоронящих. Только он,
Плащом упрямо запахнувшись, вослед за гробом
Шел. — То гений гуманизма был».
«Похороны Ф. Шиллера», Конрад Фердинанд Мейер
Познакомившись со второй рукописью, я имел все основания предполагать, что в третьей меня поджидает какой-нибудь сюрприз, который произведет впечатление и на переводчика.
И тут же в ответ на мои мысли раздался звонок в дверь. Он донесся, как нечто неизвестное мне, откуда-то из дальней дали, будто эхо в огромном танке-хранилище для бензина. Я встряхнул головой: да, это был звонок, который прозвучал в моей прихожей. Я встал и, не спеша, двинулся к входной двери. Кто-то опять надавил на кнопку, и звонок прозвучал оглушительно и нетерпеливо. Я включил свет и посмотрел в «глазок»: на площадке стоял Анатолий Мышев с портфелем под мышкой, глупо таращась прямо мне в лицо. Я быстро отпер дверь.
Анатолий шагнул навстречу мне, поздоровался.
— Привет, Макс. Прошу извинить за поздний визит, — проговорил Мышев с чопорностью петербургского чиновника. — Мне кажется, что тебе будет любопытно.
— Раздевайся, Анатолий, — перебил я. — Давай твою куртку.
Странно, но мой голос изменился — я не узнавал произносимых слов. Казалось, вместо меня говорит автоответчик голосом, стилизованным под мой тембр.
Мы прошли в мой кабинет. И тут меня закачало — стены, кушетка, письменный стол с компьютером, бумаги на столе — все плавно двинулось. Но Анатолий Мышев ничего не заметил. Я включил люстру под потолком.
— Присаживайся, старина, — панибратски вымолвил я, чувствуя, что еще никогда в жизни не был так рад присутствию постороннего. — Может, что-нибудь выпить? Глоток водки?
— С удовольствием, — растерянно улыбнулся Мышев, конечно же, не ожидавший от меня подобного поступка.
Интересно, думал я, за кого он вообще меня принимает: ведь мы даже не знаем, кто и чем зарабатывает на жизнь. Отношения наши развивались чисто по-деловому. И вдруг ни с того ни с сего я распахиваю душу и приглашаю чужого человека войти в мою распахнутую душу, даже не снимая шляпу.
Анатолий Мышев на удивление вел себя невозмутимо: спокойно расположился посреди моего холостяцкого эпатажа, нисколько не смущаясь холостяцким разгромом и хаосом вокруг.
Я протянул Анатолию стакан, надеясь, что его содержимое — отличная московская водка! — хватит ему на несколько часов. Я потерян ориентацию во времени и не знал, что сейчас на дворе — вечер, утро, день? Знал только, что утром мне надо бежать в поликлинику — к участковому врачу — продлить больничный лист. Зато сейчас ни за что на свете я не хотел оставаться один. Быть может, Анатолий вдохнет своими новостями в меня порцию жизни?
И Мышев подтвердил мои надежды, когда достал свою работу из портфеля, хотя внешне не выказал особых эмоций.
— Я пришел к тебе, — начал он, — по поводу последней рукописи.
Точней, не столько из-за нее, сколько из-за ее содержания. О! Великолепная водка! — добавил он и вновь пригубил алкоголь.
Я держал стакан, не поднося его ко рту. На сей раз никаких тонизаторов, никакого алкоголя — ничего, что может повлиять на мою память. Я хотел мыслить, размышлять обо всем, что имеет отношение к обычной жизни. Анатолий Мышев, сам того не ведая, стал эстафетной палочкой между мной и остальным миром.
— Рукопись? — с тихой радостью переспросил я. — Да это здорово, черт возьми!
Он сделал еще глоток и стал рассказывать:
— Архизанимательно. Во время перевода у меня создалось впечатление, что это повтор событий, что я уже это где-то видел и читал, — ответил он в обычной в манере ипохондрика и добавил: — Но тут совершенно иное осмысление тех же жизненных эпизодов, другой подтекст. Теперь о сохранности. Рукопись побывала в переделках — это видно невооруженным глазом. Некоторые страницы — в ужасном состоянии: пожелтели, стали хрупкие, тронешь страничку — отваливается. Возможно, манускрипт побывал в огне пожара.
Хорошо еще, что бумага была отличного качества, а, главное, текст не пострадал.
Анатолий улыбнулся, на мгновение умолк, обвел комнату внимательным взглядом и, кажется, впервые заметив, какой здесь бедлам, вопросительно уставился на меня.
— Это я искал материалы к той самой рукописи, — стал оправдываться я. — Уж извини за разгром. Похоже, я так и не научусь класть вещи по своим местам.
Надо было о чем-то говорить, и я неожиданно спросил, переведя тему в иное русло:
— Ну почему, черт возьми, люди всегда ждут, пока явится некто с лавровым венком или короной на голове, а то с военной кокардой на фуражке, и решит их проблемы? Цезарь, Кромвель, Наполеон, Гитлер, Сталин!.. Что толкает человека записываться в партии, ложи или религиозные секты, что заставляет погибать «за правое дело»? Конца этому никогда не будет. И значит, человек никогда не будет истинно свободным.
— Возможно, ты прав: никогда, — кивнул Анатолий. — Дело в том, что свобода слишком опасная штука. Особенно в нашей Евразийской стране. По мне так лучше с блаженной улыбкой внимать очередному «спасителю человечества» в белых одеждах или же зарыться с головой в книжки, как страус в песок.
