Во всяком случае, мы считали бы желательным разрешение подобных вопросов передавать в Оргбюро».
Через день Молотов с готовностью ответил, что «ЦК согласен на внесение в Оргбюро вопросов о выезде литераторов за границу в тех случаях, когда ВЧК находит это нужным».
А уже 2 июля 1921 года Молотов получил от управляющего делами Совнаркома Николая Петровича Горбунова секретный пакет:
«Посылаю Вам дело о выдаче разрешения поэту А.А. Блоку выехать за границу — на пяти страницах. Из переписки Вы увидите, что ВЧК отказывается решать такие вопросы и просит пересылать их предварительно к Вам на заключение.
Заключение Ваше по этому делу прошу Вас прислать мне со всеми прилагаемыми при сем материалами».
Дело в том, что Максим Горький и нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский обращались ко всем власть имущим с просьбой отпустить Блока за границу.
Луначарский написал письмо, которое отправил в наркоминдел Георгию Васильевич Чичерину, в ВЧК Менжинскому и в управление делами Совнаркома Горбунову:
«Блок сейчас тяжело болен цингой и серьезно психически расстроен, так что боятся тяжелого психического заболевания.
Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его…»
Против был начальник Особого отдела ВЧК Вячеслав Рудольфович Менжинский. Луначарский и Горький обратились лично к Ленину с просьбой «повлиять на т. Менжинского в благоприятном для Блока отношении».
Ленин 11 июля запросил мнение Менжинского, сославшись на то, что Луначарский ручается за Блока.
Начальник Особого отдела ВЧК ответил в тот же день:
«Уважаемый товарищ!
За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории».
На следующий день, 12 июля, ходатайство Луначарского и Горького отпустить Блока в Финляндию рассматривалось на заседании политбюро. Троцкий и Каменев предложили отпустить поэта. Председатель Реввоенсовета не считал, что поэты представляют собой угрозу для советской власти. Но Ленин, Молотов и Зиновьев проголосовали против. Мнение большинства восторжествовало.
В решении политбюро записали:
«Отклонить. Поручить Наркомпроду позаботиться об улучшении продовольственного положения Блока».
Горький, возмущенный, вновь написал письмо Ленину: «А.А. Блок умирает от цинги и астмы, его необходимо выпустить в Финляндию, в санаторию. Его не выпускают…»
Луначарский 16 июля тоже обратился в ЦК: «Выезд Блока за границу признан врачами единственным средством спасти его от смерти». Предупредил, что «Блок умрет недели через две».
Эти слова произвели впечатление на Ленина. Он передумал. Тогда Лев Борисович Каменев поставил вопрос на новое голосование в политбюро:
«Я и Ленин предлагаем:
Пересмотреть вопрос о поездке за границу А.А. Блока. На прошлом ПБ за голосовали Троцкий и я, против — Ленин, Зиновьев, Молотов. Теперь Ленин переходит к нам…»
23 июля политбюро пересмотрело свое прежнее решение и разрешило Блоку выехать за границу. Но пока в политбюро думали, что делать с Блоком, 7 августа великий поэт умер.
Впрочем, Троцкий не всегда так заботливо относился к деятелям литературы и искусства. Интересы армии были для него важнее всего.
Выдающегося певца Федора Ивановича Шаляпина в Большом театре артисты просили похлопотать перед начальством, чтобы им увеличили пайки.
«Случай представился, — вспоминал Шаляпин. — Был в театре большой коммунистический вечер, на котором, между прочим, были представители правящих верхов. Присутствовал в театре и Троцкий. Сидел в той самой ложе, которую раньше занимал великий князь Сергей Александрович. Ложа имела прямое соединение со сценой, и я как делегат от труппы отправился к военному министру.
Министр меня, конечно, принял. Я представлял себе Троцкого брюнетом. В действительности это скорее шатен- блондин со светловатой бородкой, с очень энергичными и острыми глазами, глядящими через блестящее пенсне. В его позе — он, кажется, сидел на скамейке — было какое-то грузное спокойствие.
Я сказал:
— Здравствуйте, тов. Троцкий!
Он, не двигаясь, просто сказал мне:
— Здравствуйте!
— Вот, — говорю я, — не за себя, конечно, пришел я просить у вас, а за актеров. Трудно им. У них уменьшили паек, а мне сказали, что это от вас зависит — прибавить или убавить.
После секунды молчания, оставаясь в той же неподвижной позе, Троцкий четко, буква к букве, ответил:
— Неужели вы думаете, товарищ, что я не понимаю, что значит, когда не хватает хлеба? Но не могу же я поставить на одну линию солдата, сидящего в траншеях, с балериной, весело улыбающейся и танцующей на сцене.
Я подумал: «Печально, но резонно». Вздохнул и сказал:
— Извините.
И как-то стушевался.
Я замечал не раз, что человек, у которого не удается просьба, всегда как-то стушевывается».
Иногда Троцкий бывал неоправданно резок в выражении своих литературных пристрастий.
Он почему-то плохо относился к замечательному детскому поэту и тонкому литературному критику Корнею Ивановичу Чуковскому — еще до революции, когда это не имело значения, и после революции, когда его слова приобрели иное звучание.
Троцкий в 1922 году в «Правде» раскритиковал книгу Чуковского о Блоке: «Этакая душевная опустошенность, болтология дешевая, дрянная, постыдная!»
Поэт и переводчик Самуил Маршак иронически откликнулся на статью Троцкого:
Расправившись с бело-зелеными,
Прогнав и забрав их в плен, —
Критическими фельетонами
Занялся Наркомвоен.
Палит из Кремля Московского
На тысячи верст кругом.
Недавно Корнея Чуковского
Убило одним ядром.
На самом деле, конечно, не убило. Для Корнея Чуковского статья Троцкого была ударом, но не катастрофой. Это у Сталина критический отзыв о писателе заканчивался часто расстрельным приговором.
Зато Троцкий очень симпатизировал Сергею Есенину, которого многие поносили. Когда Есенин покончил с собой, Троцкий писал о нем в «Правде»:
«Мы потеряли Есенина — такого прекрасного поэта, такого свежего, такого настоящего. И так трагически потеряли…
Есенин слагал острые песни хулигана и придавал свою неповторимую, есенинскую напевность озорным звукам кабацкой Москвы. Он нередко кичился дерзким жестом, грубым словом. Но надо всем этим трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души. Полунаносной грубостью Есенин прикрывался от сурового времени, в какое родился, — прикрывался, но не прикрылся…
