г) Провести сквозь строй гг. Кондратьева, Юровского, Чаянова и т. д., хитро увиливающих от «тенденции к интервенции», но являющихся (бесспорно) интервенционистами, и строжайше допросить о сроках интервенции (Кондратьев, Юровский и Чаянов должны знать об этом так же, как знает об этом Милюков, к которому они ездили на «беседу»).
Если показания Рамзина получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых (Громан, Ларичев, Кондратьев и т. д.), то это будет серьезным успехом ОГПУ, так как полученный таким образом материал мы сделаем достоянием секций Коммунистического Интернационала и рабочих всех стран, поведем широчайшую кампанию против интервенционистов и добьемся того, что парализуем, подорвем попытки интервенции на ближайшие 1–2 года, что для нас немаловажно. Понятно?
Привет!
И. Сталин».
Менжинский все понял. Во время процесса «Промпартии» сотрудник советской разведки встретился с Сергеем Третьяковым, который изумленно сказал ему:
— Должен вам заметить, что вы совершаете ошибку. Ту работу, которую вы приписываете Торгпрому, он не ведет.
— Разве вы не следите за разоблачениями, сделанными во время процесса «Промпартии»? — спросил советский разведчик.
Третьяков покачал головой:
— Я сильно сомневаюсь в правдивости того, что написано в советских газетах. Поверьте, это просто невозможно, чтобы членам «Промпартии» пересылались такие большие суммы. Помилуйте, господа, откуда, откуда? Ведь не только я, даже такие люди, как глава Торгпрома Денисов, сейчас перебиваются с хлеба на воду, не могут себе на жизнь заработать.
Я должен вам сказать, — заявил затем Третьяков, — что к «делу «Промпартии» я никакого отношения не имел и до начала процесса даже не слышал о ней.
— И ни с кем из этих людей не виделись? — спросил советский разведчик.
— Нет, — ответил Третьяков. — Я читал в ваших газетах, что мне приписывают оказавшиеся на скамье подсудимых люди, но все это плод их фантазии.
Ваш страх интервенции, подготовляемой Францией, продолжал Третьяков, ни на чем не основан. Бриан, министр иностранных дел, — сторонник мира. Кто же будет против вас воевать? Югославия? Нет. Италия? У нее нет никаких интересов в этой части Европы. Германия? В нынешней ситуации и речи быть не может. Чехословакия? Нет. Кто же, кто же?..
Сотрудник советской разведки был раздражен тем, что Третьяков все отрицал. Ведь в обвинительном заключении по «делу «Промпартии» цитировались показания главного обвиняемого профессора Рамзина: «При следующей встрече, кажется в Париже, Третьяков сказал, что при использовании войск Польши, Румынии, Прибалтийских стран и врангелевской армии около 100 тысяч человек интервенция будет располагать столь прекрасно оборудованной армией, что, по мнению многих бывших промышленников, при морской поддержке на юге и севере можно рассчитывать на успех даже с небольшой армией».
25 ноября 1930 года в Москве начались заседания Специального присутствия Верховного суда СССР. Председательствовал Андрей Януарьевич Вышинский. Обвинение поддерживал Крыленко. Все восемь обвиняемых безоговорочно признали свою вину. Они нарисовали грандиозную картину разрушения «вредителями» экономики страны, создавая Сталину роскошное алиби, которого хватило на десятилетия.
На вечернем заседании 4 декабря после окончания судебного следствия специальное присутствие перешло к прениям сторон. Первым слово было предоставлено государственному обвинителю.
По классическим правилам Крыленко должен был проанализировать доказательства и улики, подтверждающие преступную деятельность обвиняемых. Ему уже было известно: за рубежом с изумлением констатировали, что все обвиняемые сознались, хотя на процессе не представлено ни единого доказательства! Обвинение не располагало ни одной объективной уликой, только признаниями обвиняемых.
— Какие улики вообще могут быть? — задавал сам себе вопрос Крыленко. — Есть ли, скажем, документы? Я спрашивал об этом. Оказывается, там, где они были, там документы уничтожались… Конечно, такие документы, как письма Торгпрома и другое, были уничтожены… Я спрашивал: может быть, какой-нибудь случайно остался? Было бы тщетно на это надеяться…
Преступник, естественно, уничтожает улики. А почему он преступник? Потому что арестован и сознался, объясняет обвинитель. Ни с того ни с сего ОГПУ не арестовывает…
Но Крыленко лихо выбрасывает свой главный козырь:
— Но все же не все документы были уничтожены… В материалах, касающихся деятельности текстильной группы, имеются письма Третьякова Лопатину и Лопатина Третьякову.
Лопатин умер в 1927 году, за три года до процесса, поэтому он не попал на скамью подсудимых, но на процессах его фамилию называли среди главных вредителей.
Московские газеты приходили в Париж с опозданием. 11 декабря в полпредство доставили газеты с обвинительной речью Крыленко. Один из руководителей парижской резидентуры, занимавшийся Третьяковым, решил почитать газету на сон грядущий. Когда он добрался до фразы о письмах Третьякова, то буквально похолодел (так написано в шифровке, которая хранится в архиве российской внешней разведки).
Утром он отправил письмо в Центр:
«Почему, принимая решение о том, чтобы Крыленко сделал на процессе такое заявление, вы не сочли нужным предупредить нас? Если бы нас поставили в известность, мы бы успели подготовиться: или порвать все отношения с «Ивановым», раз таково решение Центра, или, если Центр, несмотря на заявление Крыленко, рвать с ним не намерен, то предупредить самого «Иванова». Ведь ему предстоит осветить Торгпрому, каким образом его переписка с Лопатиным попала в руки ОГПУ.
Принимая во внимание всеобщую подозрительность эмиграции ко всем и то обстоятельство, что эти письма — единственные документы, которые были названы на процессе, не подлежит никакому сомнению, что отношение к нему со стороны эмиграции станет более чем настороженным».
Но в Иностранном отделе ОГПУ ничего поделать не могли. Процесс по «делу «Промпартии» куда важнее судьбы какого-то агента парижской резидентуры.
Поразительным образом все обошлось. В Париже никто не рискнул предположить, что ОГПУ получило письма непосредственно от Третьякова. Эмиграция решила, что их переписка была конфискована после смерти Лопатина.
7 декабря 1930 года в Москве завершился проходивший при большом стечении иностранных корреспондентов двухнедельный судебный процесс по делу придуманной ОГПУ «Промпартии».
Восемь крупных инженеров и руководителей промышленности были признаны виновными, как «главари подпольной контрреволюционной шпионско-диверсионной» организации, по сговору с Западом занимавшейся вредительством в советской промышленности.
Всех подсудимых приговорили к расстрелу, но президиум ЦИК, учитывая их «полное признание» в совершенных преступлениях, заменил высшую меру наказания десятилетним тюремным заключением. Эти люди так убедительно сыграли свою роль, что получили обещанную награду: их не убили.
