Владимир Ильич не хотел ссориться с человеком, популярным среди матросов. Поэтому из Москвы дали знать, что Дыбенко и Коллонтай ничего не грозит. И Дыбенко приехал на суд, который проходил в Гатчине.
Павел Ефимович не признал себя виновным в сдаче Нарвы. Он уверенно говорил суду:
— Я не боюсь приговора надо мной, я боюсь приговора над Октябрьской революцией, над теми завоеваниями, которые добыты дорогой ценой пролетарской крови… Нельзя допустить сведения личных счетов и устранения должностного лица, несогласного с политикой большинства в правительстве… Нарком должен быть избавлен от сведения счетов с ним путем доносов и наветов. Крыленко пачкает мое имя до суда на митингах и в газетах… Во время революции нет установленных норм. Все мы чего-то нарушали!.. Говорят, я спаивал отряд. А я, как нарком, отказывал в спирте судовым командирам. Мы, матросы, шли умирать в защиту революции, когда в Смольном царила паника и растерянность…»
17 мая 1918 года суд оправдал Дыбенко. В приговоре говорилось: перед ним поставили такие сложные задачи, как «прорыв к Ревелю и Нарве, к решению которых он, не будучи военным специалистом, совершенно не был подготовлен…».
Моряки вынесли его из зала суда на руках. Дыбенко на радостях загулял. К великому огорчению Коллонтай уехал сначала в Москву, потом в Орел, к брату. А позднее пустился в совершенно авантюристическое предприятие: с документами на чужое имя отправился в Крым для нелегальной работы. Это было сделано в надежде заслужить прощение. ЦК еще в апреле исключил его из партии. Впрочем, партбилет ему вскоре вернут, восстановив партийный стаж с 1912 года.
Трудно было найти человека, менее подходящего для подпольной работы. Приметного, шумного Дыбенко, не привыкшего сдерживать себя и не знающего, что такое конспирация, быстро арестовали. Он сидел в тюрьме в Севастополе.
Товарищи вновь не бросили его в беде. Через месяц Совнарком сложным путем договорился об обмене Дыбенко на нескольких пленных немецких офицеров.
Много раз возникал вопрос, почему Ленин так снисходительно относился к выходкам Дыбенко. Наверное, все дело в том, что настоящим преступлением Владимир Ильич считал только выступления против советской власти.
Один из его предреволюционных соратников оставил любопытные записи разговоров с Лениным. Будущий глава советского правительства рассуждал так:
«Партия — не пансион для благородных девиц. Нельзя к оценке партийных работников подходить с узенькой меркой мещанской морали. Иной мерзавец может быть для нас именно тем и полезен, что он мерзавец…»
Когда при Ленине поднимался вопрос о том, что такой- то большевик ведет себя недопустимым образом, он иронически замечал:
— У нас хозяйство большое, а в большом хозяйстве всякая дрянь пригодится…
Снисходителен был Ленин не только к таким «слабостям», как пьянство, разврат, но и к уголовщине. Не только в «идейных» экспроприаторах, но и в обыкновенных уголовных преступниках он видел революционный элемент.
Среди ближайших соратников Ленина эта тенденция принимала порой совсем курьезные формы. Так, Александр Богданов — один из образованнейших писателей-большевиков — говорил:
— Кричат против экспроприаторов, против грабителей, против уголовных… А придет время восстания, и они будут с нами. На баррикаде взломщик-рецидивист будет полезнее Плеханова.
Убийство брата
Осенью 1918 года Дыбенко вступил в Красную армию. Так и для него началась Гражданская война. Сначала его сделали военным комиссаром полка, потом командиром батальона.
Антонов-Овсеенко, назначенный командовать войсками юга России, попросил откомандировать Дыбенко в его распоряжение. Антонов-Овсеенко поставил старого друга командовать Особой группой войск, наступавшей на Екатеринослав. В январе 1919 года город взяли.
В феврале Дыбенко был назначен начальником 1-й Заднепровской советской стрелковой дивизии, которую составили бывшие партизанские отряды. Начальником политотдела дивизии стала Александра Коллонтай. Они вновь были вместе.
В подчинении Дыбенко оказались отрады Нестора Ивановича Махно и Николая Александровича Григорьева.
Знаменитый анархист Махно совершил в тот момент один из многих поворотов в своей бурной политической карьере и присоединился к большевикам, нуждавшимся в любых союзниках, пусть самых ненадежных.
Но иметь с Махно дело было трудно и опасно. Как, впрочем, и с бывшим штабс-капитаном Григорьевым, который успел послужить в армиях Центральной рады, гетмана Скоропадского и Симона Петлюры… После поражения петлюровцев Григорьев перешел в Красную армию.
Отрады Григорьева и Махно переформировали в бригады. Григорьева даже вскоре повысили — из командиров 1-й Заднепровской бригады он в апреле 1919 г. стал командиром 6-й Украинской сводной стрелковой дивизии.
Писатель Юрий Олеша в дневнике описывал, как войска Григорьева вошли в Одессу:
«Хоть Григорьев и назывался атаманом, поскольку раньше предводительствовал просто некой бандой, он теперь был военачальником красных, организованным, подчинившимся приказам из центра. Он говорил о себе, что он выбил стул из- под Пуанкаре, имея на то основание в том смысле, что уход французских войск из Одессы под натиском его отрядов можно было считать концом интервенции, признание которого привело к смене во Франции министерства.
Самого Григорьева я не видел. Я видел его отрады, отчего у меня осталось впечатление огромных не то бантов, не то лоскутов, прикрепленных к серым папахам, желтых гробов, в которых несли по Дерибасовской убитых солдат этих отрядов, грузовиков, в которых, сверкая геликонами, стояли и играли военные оркестры, и еще чего-то, что я не совсем понимал, — может быть, света милосердия, которым иногда сияли лица этих солдат».
Но у красных он оставался недолго. 7 мая Григорьев отказался выполнить приказ перебросить дивизию из Елисаветграда в Бессарабию и поднял мятеж против советской власти.
10 мая 1919 года Лев Борисович Каменев, уполномоченный Совета Обороны на Южном фронте, телеграфировал Ленину:
«Дорога на Екатеринослав, Знаменку, Киев отрезана бандами Григорьева. Мои сведения и сообщения из Киева дают картину полного восстания Григорьева…
Григорьев, вчера отложивший свидание со мной в Знаменке, сегодня отказывается разговаривать. Он пытается сноситься с Махно. После личного свидания с Махно и посещения Гуляй-поля полагаю, что Махно не решится сейчас поддерживать Григорьева…
Мобилизация рабочих идет полным ходом. Нет денег, нет оружия. Сейчас выезжаю в Киев с твердым решением привести сюда войско и вооружение».
Под началом Григорьева оказалось двадцать тысяч штыков, пятьдесят орудий и шесть бронепоездов. Он возглавил повстанческое движение на юге Украины под лозунгами «Украина для украинцев», «Вся власть Советам без коммунистов».
Войска Григорьева захватили несколько городов — Кременчуг, Черкассы, Херсон, Николаев. Григорьев был серьезной опасностью, боялись, что к нему начнут переходить другие части Красной армия.
