Если же говорить об уровне познания и понимания Японии русским первосвятителем, то поистине этот уровень был настолько глубок, а горизонты настолько широки, что Николая Японского невозможно назвать ни японофилом, ни японофобом. Наставник Василия Ощепкова был японоведом высочайшего мирового уровня, чье знание Японии и понимание японской души в те годы имело мало равных себе. Сегодня его имя одинаково свято и для востоковедов, и просто для христиан — в 1970 году основатель Токийской семинарии был канонизирован как святой равноапостольный Николай Японский. Но это сегодня. А тогда, говоря об отношении к владыке на его родине, Дмитрий Матвеевич риторически восклицал: «Можно ли искать большего игнорирования человека, большего пренебрежения к его трудам над изучением никому не ведомой тогда Японии?…делавшего свое прямое, святое культурное дело и ни в чем, кроме этого, не повинного архиепископа Николая травили с двух сторон: японцы — как русского политического агента, шпиона, агитатора, сеющего на японской почве измену и симпатии к вероломной, хищнической России; русские — как деятеля, сообщающего Японии о России то, чего ей не нужно знать, подготовляющего из японцев знатоков русского языка и расточающего русские деньги для того, чтобы подготовлять врагов России»
[47].
Вот в таком тревожном настроении, в таком состоянии непризнания и Россией, и Японией, и в такой окружающей его международной обстановке, когда в воздухе повис отчетливый запах грядущей войны, архиепископ Николай, прекрасно понимавший, что происходит, встретил просьбу из России о том, чтобы семинария перестала быть только японской: русской армии понадобились высококлассные военные переводчики.
О самом факте подготовки в Токийской православной семинарии профессиональных переводчиков-японистов было известно давно. В 1970 году впервые о русских семинаристах в Токио написал бывший лидер эмигрантского движения младороссов, ставший после возвращения в СССР старшим консультантом Отдела внешних сношений Московского патриархата Александр Львович Казем-Бек. В 1990-х годах московский востоковед Александр Николаевич Хохлов подготовил первую обширную работу, посвященную семинаристам, опирающуюся на архивные исследования
[48], но оставшуюся известной только узкому кругу японоведов. Как же все начиналось?
В феврале 1902 года главный начальник Квантунской области и будущий наместник российского императора на Дальнем Востоке вице-адмирал Евгений Иванович Алексеев обратился к главе Русской духовной миссии в Токио епископу Николаю с просьбой принять в семинарию двух мальчиков для подготовки из них переводчиков японского языка. Владыка Николай согласился, поставив при этом условия, которым следовал и в дальнейшем: семинаристы должны были быть не моложе четырнадцати лет, готовые постоянно находиться среди однокашников-японцев, одеваться в японскую одежду и питаться японской же пищей, то есть вести образ жизни, обычный для семинарии
[49]. Военное ведомство должно было возместить невысокую стоимость содержания русских воспитанников — лишних денег у миссии не было
[50]. Стороны быстро сговорились, и в августе 1902 года в Токио прибыли двое русских подростков, которые во время начавшейся через два года Русско-японской войны разделили с Николаем тяготы пребывания во вражеском стане. Вот как об этом рассказывал десять лет спустя Д. М. Позднеев:
«Владыка с удовольствием принял этих мальчиков, за содержание которых миссии уплачивались самые ничтожные суммы. Началась, однако, война, и об этих мальчиках в России совсем забыли. Высылка денег на их содержание прекратилась, и епископ имел бы полное право отправить их на родину вместе с уезжавшими перед войною русскими. Он, однако, так не сделал. Наоборот, он убедил мальчиков остаться в Японии, объяснив им всю важность изучения японского языка. И прошло целых три года, прежде чем наши Восточно-Сибирские власти вспомнили о забытых детях. Их содержала, кормила и обучала все это время Православная японская миссия и обучила настолько, что по первому же требованию они были в состоянии выехать и занять места переводчиков: один — в Харбине, другой — в Хабаровске. Этот пример побудил харбинские и хабаровские власти командировать в Духовную семинарию уже целый комплект русских мальчиков, которые и обучаются доселе там японскому языку и письменности»
[51].
Изложенная самим владыкой в его дневниках история выглядит несколько иначе и более эмоционально. За два дня до начала войны, когда все уже стало понятно, и русские дипломатические и торговые представители покидали Токио, в воскресенье 25 января (по старому стилю) 1904 года глава миссии записал:
«Здесь в семинарии учатся японскому языку два русских мальчика из Порт-Артура, чтобы быть потом переводчиками. Приходили спрашивать: “Им уезжать или оставаться?” Но куда же уезжать? В Порт-Артур теперь и попасть трудно. Притом, к кому им там? У одного (Легасова) родителей совсем нет — убиты были в Китайскую войну, а дядя уехал, кажется, в Россию; у другого (Романовского) родители вернулись в Россию. Оба они казачата. Они и сами больше склонны к тому, чтоб остаться и продолжать занятия. Конечно, им трудно будет. Сказал им терпеть и молчать, по пословице: “терпи, казак, атаманом будешь”; улыбнулись и ушли»
[52].
«Улыбнулись и ушли…» Нельзя не отметить в связи с этим, что святитель Николай совершенно очевидно испытывал к первым своим русским ученикам искреннюю симпатию. И хотя забота о пастве во время войны и переживания за родину надолго заслонили все другие заботы и заняли полностью мысли владыки, все же в самом конце войны, когда в Японии находились десятки тысяч русских военнопленных, а «казачата» по заданию главы миссии помогали им в переводах, Николай Японский с гордостью писал о их успехах в языке: «На экзамене в 3-м классе Семинарии по Гражданской Истории; 32 ученика и два русских. Класс хороший, много способных; отвечали хорошо почти все. Русские — Романовский и Легасов идут наравне с японцами; то же самое выучили и почти так же складно говорят, как они»
[53].
Окончив затянувшееся и наполненное чрезвычайными обстоятельствами обучение, семинаристы уехали к местам службы, и здесь снова стоит процитировать их наставника, сделавшего подробную запись об этом событии:
