Получается, что до сих пор большинство историков разведки напрасно приписывали лавры вербовщика Ощепкова Леониду Бурлакову? Этого и следовало ожидать: сам Аркадий, преданный делу большевиков, но малообразованный, молодой и не слишком опытный, никогда не смог бы завербовать уже много чего повидавшего Василия Сергеевича. Это могло получиться (и получилось) у 37-летнего большевика с дореволюционным стажем, с тремя судимостями за подпольную деятельность, врача и полиглота Евгения Алексеевича Фортунатова (псевдоним Джек). Хотя, конечно, вербовка состоялась не только в силу большей интеллектуальной близости к военному разведчику Ощепкову, но и потому, что Василий Сергеевич сам, по своей инициативе искал работы против японцев, искал способ продолжения своей тайной службы на благо России, не обращая внимания на то, царская она или советская. В этом смысле не так важно было и кто: интеллектуал Фортунатов или бывший мастеровой Бурлаков. Важно, что со сменой режимов, со сменой власти, для Ощепкова поменялись лишь отметки пути — тяжелого и неблагодарного пути служения родине, но не сам путь. Сменились вехи, которыми этот путь был отмечен, если не с самого его рождения, то с приезда в Токио точно.
Трансформация сознания «бывших» — эта самая «смена вех» стала в послереволюционные годы всеобщим явлением. Она оказалась ясна и понятна всем настолько, что сам термин «сменовеховец» использовался вполне официально. В характеристике на Ощепкова его политические взгляды так и обозначены: «сменовеховец устряловского толка». Эта формулировка исчерпывающе определяла для его коллег и начальников причины, которые заставили бывшего царского контрразведчика остаться в Советской России, не уехать в Харбин, в Японию или еще куда-нибудь, куда тогда направлялись многотысячные потоки эмигрантов (только в Китае русских скопилось более 100 тысяч человек, а в Японии в 1922 году русские стали самым многочисленным национальным меньшинством)
[134]. По большому счету именно сменовеховство стало причиной, по которой Ощепков принял мученическую смерть в 1937-м, будучи уничтожен вместе со многими своими друзьями и недругами. В каком- то смысле сменовеховство — карма, а не судьба, ибо судьбу изменить нельзя, а улучшить или ухудшить карму можно, и Ощепков сознательно пошел именно таким путем.
Наконец, ощепковское сменовеховство не простое, а с двойным дном: во-первых, оно «…устряловского толка». Сам термин «Смена вех» появился в 1921 году, когда под таким названием вышел сборник статей писателей, эмигрировавших из Советской России. Одним из главных выразителей их идей стал Николай Васильевич Устрялов, юрист, бывший приват-доцент Московского университета, патриот и идейный борец с большевизмом. Будучи членом партии кадетов, после Октябрьской революции он был вынужден бежать на Урал, где примкнул к армии Колчака, служил в его штабе, а после разгрома белых в Сибири, как и многие, ушел в Харбин. Именно оттуда он послал свою статью для того самого сборника в Прагу, а идейная наполненность опубликованного материала позволила считать Устрялова одним из основоположников сменовеховства, хотя сам он относился к этому критически. Устрялов призывал всех, кому дорога Россия, принести ей себя в жертву, пойти, невзирая на белогвардейское прошлое, на сотрудничество с большевиками, «на подвиг сознательной жертвенной работы с властью, во многом нам чуждой… но единственной способной в данный момент править страной, взять ее в руки»
[135]. Все это — ради построения новой, могучей России. Бывший колчаковский полковник Иосиф Сергеевич Ильин, как раз в это время живший в Харбине, очень точно охарактеризовал идеолога и его учение: «Николай Вас. Устрялов был умный, культурный и талантливый человек. Но в нем было много от прекраснодушного русского интеллигента, и все его “сменовеховство” было, в сущности, построено на этом прекраснодушии»
[136].
Надо понимать, что тогда для многих, скорее всего, даже для большинства сменовеховцев принятие устряловского «прекраснодушия» облегчалось очевидностью разгрома Белого движения, с одной стороны, неприкаянностью в эмиграции (для тех, кто уехал) и отсутствием иного выбора (для тех, кто остался) — с другой, и — с третьей — надеждами на то, что большевики, отказавшись от политики военного коммунизма, придут к какой-то более осмысленной, цивилизованной и менее кровожадной форме правления, предпосылки к чему показало принятие нэпа — новой экономической политики. Так что примиренчество сменовеховцев опиралось еще и на призрачную надежду вернуться к устоям, изменить уже измененную Россию.
Второе дно «устряловского», то есть дальневосточного, сменовеховства Ощепкова — националистическое. На первый взгляд Василий Сергеевич поступил так же, как и многие военспецы, перешедшие на сторону Красной армии с началом боев по указанным выше трем причинам. И все-таки такие люди, как Ощепков, находились в особых условиях. Прежде всего, он жил во Владивостоке, откуда сразу после октябрьских событий потек ручеек эмиграции, превращавшийся время от времени в полновесный людской поток. Ощепков мог в любой момент покинуть родину и отправиться куда угодно — в Маньчжурию, в Харбин, ставший настоящей столицей «русского Китая» и обособленно существовавший вплоть до 1935 года, в Японию, бывшую его второй родиной, да хоть в Австралию — там до сих пор живут многие потомки белоэмигрантов, внуки и правнуки учившихся с Васей семинаристов. Связи Василия Сергеевича с японцами, обусловленные его юностью в Токио и полученным там образованием, были весьма крепки. Ведь и во Владивостоке он в конце концов устроился работать не куда-нибудь, а именно в японский штаб. Вместе с этим штабом мог и уйти в Японию. Но не ушел. У Ощепкова еще не было семьи, он был сиротой, родиной которого стал острог, каторга — места, куда и сегодня жить калачом не заманишь, а уж в 1920 году… Он должен был заботиться только о себе и всегда мог быть уверенным, что уж самого себя, со своим знанием японского и английского языков, опытом работы в разведке (многие колчаковские спец- службисты сумели успешно обустроиться за рубежом — от Харбина до Сан-Франциско) и, наконец, статусом одного из лучших борцов тех лет, всегда прокормит. Казалось, сама жизнь показывает Ощепкову дорогу за море, за океан. И все же он по-другому расставил акценты, иначе сменил вехи своей судьбы еще во Владивостоке. Осознанно пойдя на сотрудничество с большевиками в 1920 году, а потом не раз эту роковую связь продляя и тем самым каждый раз укорачивая себе жизнь. Почему?
Ответ очевиден, если мы задумаемся о том, как сам Василий Сергеевич представлял себе мир в то неспокойное время. Итак, он отказался прежде всего от Японии. Выбрав из двух зол — работу на японцев или на большевиков — сотрудничество с красными, Василий Сергеевич точно показал, что и кто ему представлялся большей опасностью для России. В личном деле разведчика В. С. Ощепкова хранятся его высказывания о японцах (их видел и о них рассказывал М. Н. Лукашев), которые никогда не будут опубликованы в силу полного отсутствия в них даже намека на политкорректность. Да, Ощепков плохо знал, точнее, совсем не знал еще, что представляют собой коммунисты, но отлично понимал, чего стоит ожидать от современной ему Японии и японцев, видящих в России и в русских мертвого льва, которого не грех будет и попинать, и снять с него шкуру вместе с мясом, пока это не успели сделать другие. Учеба в семинарии, в Кодокане, тесное и ежедневное общение с японцами на бытовом уровне сделали из Ощепкова человека, совершенно осознанно избравшего целью своей жизни работу на Россию и против Японии. Сознавая себя профессионалом-разведчиком и веря в неизбежность войны с Японией, он считал необходимым помочь своей стране, не важно, с каким правительством во главе, в борьбе с дальневосточным соседом. Один из первых теоретиков русской военной разведки генерал Владислав Наполеонович (Владимир Николаевич) Клембовский, хотя и по другому поводу, цитировал в своей книге об искусстве шпионажа высказывание Макиавелли, хорошо понятное бывшим царским офицерам: «Отечество надо защищать честным или хотя бы бесчестным образом. Все средства хороши, лишь бы была сохранена целостность его»
[137]. Для Ощепкова, и далеко не только для него одного, эта парадигма оказалась столь же естественна, как естественна была «сменовеховская» надежда на то, что большевики от периода утверждения власти перейдут к периоду государственного строительства. Все то, что могло дать ему возможность хоть как-то жить в эмиграции: язык, профессиональные навыки в разведке и мастерство борца — Василий Сергеевич решил применить для защиты России, в борьбе с Японией. Состав секретной группы Военконтроля ясно показывает, что для многих других русских, хорошо знавших Японию тех времен и японцев — своих современников, оказалось невозможным сотрудничать с белыми и белоэмигрантами, чьи взгляды на политическое противостояние в России выражал популярный тогда лозунг «хоть с чертом, но против большевиков». А вот с красными они вполне соглашались иметь дело — под лозунгом «хоть с большевиками, но против японцев». Встреча с коммунистом-интеллектуалом Евгением Фортунатовым заряжала их надеждой на сотрудничество с «просвещенными большевиками», а потому и работа с таким человеком, как Бурлаков, воспринималась легче. Но вернемся к хронологии событий.
