Так мы боролись с трудностями, неудачами, недовольством, недоверием и плохим настроением.
Но потом дело приняло совсем дурной оборот.
В воскресенье у нас был неполный рабочий день. Обходы врачей были короткими. Но, так как русские считали, что в госпитале избыток врачей, они издали приказ, согласно которому мы должны были в воскресенье участвовать в благоустройстве территории. Эта идея пришла в голову коменданту, который очень хотел приучить нас к труду. Правда, у меня были подозрения, что идея принадлежала либо интенданту, либо переводчикам. Эти люди стремились показать нам, кто на самом деле хозяин положения. Мы не отказались подчиняться приказу. Способность к сопротивлению была нужна для того, чтобы отстаивать не наши интересы, а интересы больных. Кроме того, мы не считали, что заслуживаем особого отношения по сравнению с другими пленными. Кроме того, бессмысленное упрямство не привело бы ни к чему хорошему.
Мы принялись оттаскивать разбитые грузовики и легковые машины к ямам, перетащили через двор трансформатор и расставили вдоль стен санитарные машины. Работать физически нам было очень тяжело. Сердце было готово выпрыгнуть из груди, мы хватали ртом воздух, а доктор Зухенвирт даже упал в обморок. Между тем, пока мы работали во дворе, в палате передрались больные тифом, которые едва не поубивали друг друга. Пришел доктор Леви и сказал, что такую повинность нам придется выполнить еще раз; он ничего не может с этим поделать. На самом деле нас заставляли работать еще не один раз, но мы пережили и это. Пользы от нашей работы было немного, как от всякого принудительного труда, которым занимаются из страха, вопреки здравому смыслу и без всякого желания.
На следующий день наступил апогей в кампании против врачей. Нас вызвал к себе комиссар госпиталя.
На этот раз нам не позволили расположиться полукругом, как это бывало, когда с нами разговаривал доктор Леви. Комиссар госпиталя номер 6 встал у стены разрушенного здания. Он был небольшого роста, коренаст, с загорелым, обветренным лицом. Одет комиссар был в военную форму и фуражку с высокой тульей. Взгляд у него был спокойный, но вовсе не дружелюбный. Рядом с ним стоял переводчик Ранке — тот самый, который учился в начальной школе в Петербурге и которого мы потом встретили в Гумраке с повязкой на голове. С тех пор у него изрядно прибавилось высокомерия. Он был все еще бледен, но одет в черную форму танкиста, хотя был всего лишь интендантом пехотной дивизии. Должность переводчика вскружила ему голову. Доверять ему было нельзя. Он переводил не то, что мы говорили, а то, что считал правильным сказать и что было неопасно для него. Тем не менее судьба наших больных часто зависела от того, насколько хорошо нас понимали русские. То есть в какой мере мы могли донести до них наши просьбы. Нам было неприятно, что все это зависело от такого ненадежного человека.
Мы, врачи, стояли перед комиссаром, сгрудившись у противоположной стены. Атмосфера была накаленной. В руке комиссар держал лист бумаги со своими заметками. Говорил он медленно, угрюмо и без всякого выражения. Переводчик переводил его речь предложение за предложением, и, пока Ранке говорил, комиссар молчал, глядя перед собой. Потом снова начинал говорить. Вот что он сказал: «Смертность в нашем госпитале выше, чем в других госпиталях. Есть госпитали, в которых больные вообще не умирают. Мы попытались разобраться, почему в этом госпитале смертность выше, чем в других. Расследование показало, что причина заключается в плохом лечении. Пленные врачи настолько плохо лечат своих больных, что они умирают. Мы не можем и дальше терпеть такое положение. Советский Союз напрягает все силы для того, чтобы уничтожить воюющего с ним на фронте врага. Но Советский Союз также стремится сохранить жизнь пленным, которые больше не воюют. Всякий, кто этому противится или ничего не делает для того, чтобы сохранить жизнь пленным, наносит ущерб Советскому Союзу.
Я советую врачам созвать конференцию, посоветоваться, выяснить причины высокой смертности и поискать средства ее снижения».
Коротко говоря, комиссар сказал нам следующее: «Пленные врачи, и только они одни, виноваты в столь высокой смертности пленных, и врачам придется нести за это ответственность».
Вероятно, советское начальство госпиталя получило выговор от своего начальства за высокую смертность. Тогда госпитальные начальники решили сделать нас козлами отпущения и в то же время заставить нас сделать все возможное для уменьшения летальности, чтобы госпиталь хорошо выглядел в сравнении g другими подобными учреждениями. В Советском Союзе вообще вечно сравнивают между собой достижения учреждений одного профиля. В случае госпиталей критерием сравнения служит летальность. В то время летальность у нас достигала одного процента в день.
Мы поняли, что на кон поставлено все. Лечить больных в лагере военнопленных при отсутствии доверия к врачам так же невозможно, как и в любом другом месте. Вероятно, у русских были свои причины нам не доверять. Но не наша работа была причиной этого недоверия. Нам предстояло либо завоевать доверие русских, либо прекратить работу. Во всяком ином случае мы превратились бы в рабов самого низкого сорта и принесли бы своим больным больше вреда, чем пользы. Ситуация была ясна: либо пан, либо пропал.
Если бы мы не стали возражать, что несем ответственность за высокую летальность, русские могли бы подумать: «Все ясно! Эти врачи прекрасно знают, что не они виноваты в высокой летальности, но, чтобы обмануть нас, они ставят больным ложные диагнозы. Своих здоровых любимчиков они объявляют больными. Больного же, который им не нравится, они могут объявить здоровым. Медициной они пользуются к своей выгоде. Но мы заставим их работать на нас».
В таком случае верх немедленно взяли бы слабые духом врачи, которые были готовы признать здоровыми и пригодными для работы всех больных, невзирая на то, что речь шла об их жизни и смерти. Такие врачи были даже в лагерях для военнопленных. В этой ситуации больные оказались бы совершенно беззащитными.
Такие мысли пришли мне в голову, когда комиссар окончил свою речь. Неожиданно он спросил: «У кого есть вопросы?»
Я выступил вперед и попросил переводчика перевести следующее замечание:
«Во имя культуры и науки, которым в Советском Союзе придают очень большое значение, я хочу сказать следующее в ответ на обращение господина комиссара. Мы, врачи, не можем нести ответственность за высокую летальность в нашем госпитале. Причина ее не в нас. Мы никогда не слышали о госпиталях, где находятся на излечении тяжелые больные и где никто не умирал. В нашем госпитале очень много тяжелых больных. Мы лишены многих элементарных средств для их правильного лечения. Но мы соберемся на конференцию и обсудим, что можно сделать в этой ситуации для того, чтобы снизить летальность».
Переводчик перевел не все, что я сказал. Комиссар посмотрел на меня, не скрывая раздражения, и распорядился, чтобы мы подготовили такую конференцию.
После этого мы ежедневно слышали: «Вы плохо лечите больных». Слова эти вполне серьезно произносили люди, не имевшие никакого отношения к медицине. Потом мы сумели отвести это обвинение, и с тех пор мы были избавлены от необходимости даже обсуждать этот вопрос. Мы говорили русским: «Зачем ворошить прошлое?» Они улыбались и меняли тему разговора. Но когда мы впервые познакомились с русскими и когда переехали в новый госпиталь, эти обвинения были очень неприятны и отнюдь не безвредны.
