Что будет с нами? Солдат сражающейся армии не может знать, что ждет его завтра. В плену эта неопределенность удваивается. Что можно сказать о времени между окончанием военных действий и пленом? Находились ли мы между смертью и жизнью или между жизнью и смертью?
Доктор Маркштейн считал, что всех пленных лишат имен, присвоят им номера и заставят работать без отдыха. Хаси сказал: «не важно, что нас заставят делать, но я буду рад работать».
В тот момент его успокаивала мысль даже о каторжном труде.
Время от времени стены сотрясались от снарядных разрывов, и под сводами подвала гулко Отражался звук падения кирпичей. Когда обстрел утих, мы отошли от входа в подвал и принялись смотреть на темные ворота, ведущие во внешний двор. Оттуда должны были появиться русские.
Появилась, однако, не комиссия, а один красноармеец без знаков различия, в теплом полушубке, валенках и меховой шапке. У него было здоровое, румяное, гладко выбритое лицо, на котором выделялись яркие светлые глаза. На груди у него висел немецкий автомат на длинном погонном ремне. Он непринужденно перелез через груду мусора и остановился перед нами, приветственно помахал рукой, поинтересовался, здесь ли находится госпиталь, и попросил доктора Маркштейна, по случаю встречи, подарить ему часы. Доктор Маркштейн с готовностью снял с запястья часы. Красноармеец попросил проводить его в подвал. Он осмотрел его, объяснил, что во всем виноват Гитлер и что война скоро закончится, а потом ушел. не успел он скрыться из вида, как пришел другой, пожилой русский и сказал: «Хорошо, что кровопролитие наконец кончилось!»
Мы вернулись к раненым. Русские стали посетителями, а подвал — нашей тюрьмой.
В какой-то день между Рождеством и Новым годом немецкое Верховное командование прислало в котел патологоанатома. Этот выдающийся специалист, старший врач клиники профессора Рессле прибыл с секретным поручением разобраться с причиной участившихся случаев внезапной смерти среди солдат, которые стали умирать без всяких видимых причин.
Выяснилось, что с солдатами 6-й армии происходило следующее: начиная с сентября личный состав сражавшихся дивизий получал в сутки не более 1800 калорий, то есть, по сути, находился на голодном пайке. Треть солдат переболели желтухой или кишечными расстройствами; на Дону многие заразились тифом или малярией. С конца сентября солдатам пришлось жить в окопах в открытой степи в сырости, под снегом и льдом. Пищевой рацион состоял из ста граммов черствого хлеба и некачественного мяса павших лошадей. Зимняя одежда становилась все большей редкостью. На одной из артиллерийских позиций мы видели склад теплых шерстяных носков — единственная пара, изъеденная молью. Тем не менее солдаты подбадривали своего генерала, говоря, что «после сентября неизбежно наступает май». Эти же солдаты, с лопатами в руках и с оружием на плечах, вдруг падали и без звука умирали.
Когда приехал патологоанатом, трупы были извлечены из земли и оттаяны. Были вырыты бункеры, обшиты досками и подготовлены для проведения патолого-анатомических вскрытий. Вот что они показали.
Под кожей и вокруг внутренних органов не было обнаружено даже следов жировой ткани. Кишки были заполнены студенистой жидкостью. Наблюдалось малокровие всех внутренних органов. Костный мозг утратил свою красно-желтую окраску, превратившись в стекловидную желеобразную массу. Типичной находкой был венозный застой в печени, сердце было бурым и уменьшенным в размерах при расширении полостей правого желудочка и правого предсердия.
Непосредственной причиной смерти, видимо, было это расширение правых камер сердца. Основными жалобами были: голод, истощение и отсутствие возможности согреться.
Много позже нам снова пришлось наблюдать дилатацию правых камер сердца — у мертвых и у живых. Мы не без горечи называли эту находку «сердцем 6-й армии».
После того как патологоанатом закончил свою работу, было созвано совещание дивизионных врачей, на котором обсуждали результаты вскрытий. На этом совещании я делал доклад, в котором пришел к следующим выводам: в мирное время слабость правого желудочка является причиной смерти пожилых людей, в Сталинграде же эта слабость стала причиной смерти молодых солдат, организмы которых преждевременно состарились в ужасающих условиях существования.
На том совещании я в последний раз видел моих дорогих венских коллег — доктора Штигелеккера и доктора Керна. Первый был убит бомбой на аэродроме в Питомнике, а второй осколком снаряда на высотах Россошки.
Пока все наши раненые в подвале были живы. Мы не могли судить, сколько жизненных сил у них осталось и какой срок был им отпущен судьбой. Не было ни одного здорового человека, с которым мы могли бы сравнить их состояние. Организмы всех наших пациентов были поражены теми же недугами, что и организмы их умерших товарищей, только в меньшей степени. Мы не имели ни малейшего представления, что с ними будет.
Перед нами маячил медленно приближавшийся призрак эпидемии. Правда, вскоре мне пришлось изолировать в переходе одного больного сыпным тифом, он бредил, рвался, пытался встать, создавая невыносимые условия для своих товарищей. В осыпавшейся галерее лежали два танкиста, страдавшие дифтерией с поражением глотки и гортани. Оба стоически переносили болезнь. Большинство раненых, однако, лежали тихие и безучастные. Им требовались горячий чай, еда и перевязки. Они не знали, что произойдет с ними в самое ближайшее время, и поэтому ориентировались не в днях, а в часах. Мигающая керосиновая лампа была здесь единственным источником света, и раненые потеряли всякое представление о смене дня и ночи. Обмороженные страдали от невыносимых болей, им надо было срочно менять повязки. Нагноения требовали небольших хирургических вмешательств. Рана на голове нашего переводчика Ранке стала сильно кровоточить. Доктор Маркштейн, у которого не было самых необходимых инструментов, очень долго не мог остановить кровотечение.
Ранке был берлинцем, но начальную школу окончил в Петербурге и хорошо говорил по-русски. В Гончаре мы перевели его в центральный медпункт. Там, из-за тяжести состояния, его поместили в отделение черепных ранений; когда госпиталь переводили, Ранке, как нетранспортабельного, оставили на месте с несколькими другими солдатами. Гончарский госпиталь был первым, который мы не смогли полностью эвакуировать. Следующей ночью мы направились в Гумрак. Вдруг в темноте впереди нас мы заметили долговязую фигуру с перевязанной головой, одиноко бредущую в снегу. Это был Ранке, которому судьба уготовила настоящее приключение. «Я лежал в бункере, когда вдруг услышал выстрелы и крики. Потом в подвал ворвались русские. Они очень удивились моему знанию русского языка и отвели к комиссару. Этот человек приказал накормить меня и отправил через линию фронта — требовать сдачи в плен».
Мы взяли Ранке с собой и теперь не могли справиться с его кровотечением. Плотная давящая повязка оказалась в конце концов более эффективной, чем попытки перевязать кровоточащие сосуды и ушить рану. Едва мы справились с кровотечением Ранке, как один из раненых начал жаловаться на усилившуюся одышку. Он был ранен в грудную клетку, и теперь у него начался закрытый пневмоторакс, грозивший сжать легкое. Мы сделали разрезы, освободили легкое, дыхание выровнялось. Оба они — и Ранке и тот солдат — впоследствии выздоровели.
