Но дружбы со старыми врачами, как можно было бы ожидать, у нас так и не возникло. Мы стояли на пути друг у друга. У нас творилось то же, что и в других подобных местах. Тем, кто работал, полагалось больше еды. Вскоре это дошло до всех. Это основной закон всех мест заключения. Каждый, кто работал, очень боялся, что может найтись более здоровый человек, имеющий такую же квалификацию, и отнять работу, а значит, и еду. Надо было каким-то образом защититься, чтобы сохранить работу и еду, которая гарантировала жизнь. Каждому грозила опасность потерять работу и, следовательно, еду. Но так же рискованно было и делиться с другими. Если потеряешь еду, то умрешь, но если начнешь делиться, то рискуешь заболеть. Старые врачи чувствовали бы себя лучше, если бы нас отправили куда-нибудь в другое место. Страх убил былое чувство товарищества. Возраст, физическая слабость и озлобленность лишили нас способности думать о чем-то не относящемся к удовлетворению самых элементарных нужд. Потребовалось несколько жестоких уроков, чтобы наши отношения изменились к лучшему. Каждый должен был на своей шкуре испытать, что, не помогая другим, скоро пойдешь на дно сам, что тот, кто отказался помогать другим, скоро окажется лежащим на полу без помощи, с покрасневшими глазами, пересохшим ртом и изнуряющей лихорадкой. Но пока никто не думал о том, что будет. Люди ослабли настолько, что вообще перестали думать. Люди опустили руки, ими правил только злой рок.
Через два дня в госпиталь прибыли русский медицинский генерал и его говоривший по-немецки адъютант. Генерал сказал, что нужны несколько немецких врачей-военнопленных для работы в госпитале, где около тысячи раненых находились под присмотром всего троих врачей. Мы тотчас согласились и холодно попрощались со старыми врачами. С нами отправились старший фельдфебель Бец из Кобурга, фельдшера Куммер и Францль из Винервальда и переводчик Хаси. Русские уже ждали нас. Нам пришлось оставить нескольких друзей, по поводу чего мы сильно горевали, но впоследствии судьба вознаградила нас.
Среди оставшихся был Гельмут Ренц из Вены. Его отец, полковник, поручил мне опекать его сына непосредственно перед сдачей в плен. Мальчик был его единственным сыном и не хотел оставлять отца одного в лагере для военнопленных, но полковник понимал, что сыну будет лучше с нами. Он попрощался с сыном, но юноша пошел за ним. Тогда я коротко, по-военному, приказал Гельмуту остаться. И вот теперь мне пришлось его покинуть. Мы снова встретились полгода спустя, летом, но осенью вновь расстались — я снова тяжело переживал эту разлуку. В 1945 году Гельмут вернулся домой к матери и сообщил моей матери, что я жив. Гельмут Ренц умер в Вене в 1946 году.
Мы вышли на улицу, где нас уже ждал грузовик. Но тут возникла ссора. Доктор Маркштейн ругался с молодым обер-лейтенантом, у которого позаимствовал фуражку. Русские стали проявлять нетерпение, но вели себя с нами вежливее, чем два немца друг с другом. Русский генерал и его адъютант сели в кабину, мы забрались в кузов. Грузовик поехал по мощеной дороге к железнодорожной насыпи, нырнул под нее и направился к Царицынской балке. Слезящимися глазами смотрели мы на проносившиеся мимо развалины, торчавшие из светло-коричневой, продуваемой сильным ветром земли. Позади остались колонны русских солдат, одетых в одинаковые коричневые полушубки. Дорога углубилась в балку. Справа и слева крутые откосы поднимались к сияющему ледяной голубизной небу. Повсюду виднелись разрушенные, сгоревшие остовы предприятий и жилых домов. Картина исполинского, апокалипсического разрушения…
Мимо нас с грохотом проезжали русские грузовики. Они ехали не колоннами, а проносились мимо, как неровный, но мощный неиссякавший поток.
С Волги дул резкий морозный ветер. Мы приближались к цели.
Глава 5
БУНКЕР ТИМОШЕНКО
Грузовик остановился. Мы вылезли из кузова и пошли за русскими. Они так быстро поднимались по склону, что мы едва за ними поспевали. Впереди меня поднимался русский адъютант, и я почти с восхищением смотрел, как он, словно танцуя и ни разу не поскользнувшись, поднимается в своих светлых валенках по узкой тропинке. Тропинка эта вела строго на север по откосу балки. Только в самых крутых местах дорожка переходила в череду неглубоких ямок, служивших ступеньками. На середине склона мы вышли на ровную площадку. Слева вдали виднелось одинокое голое дерево. Рядом с ним в землю был криво воткнут столб с прибитой к нему доской, на которой красными буквами было написано «Госпиталь военнопленных № 1».
Мы остановились, чтобы перевести дух. Посреди площадки были видны следы заброшенного сада: изгороди и кусты с голыми ветвями. За садом располагался гараж. В боковой стенке была проделана узкая дверь, рядом с ней уцелевшее окно. Напротив распахнутых ворот гаража стояли полевые кухни. Внутри гаража было пусто. Дальше было продолжение склона балки, по которому наискосок поднималась тропинка. Справа площадка была ограничена домом, напоминающим старинную усадьбу. Здание было сильно повреждено, все перекрытия от верхнего этажа до подвала рухнули. Потом нам сказали, что несколько дней назад усадьба загорелась и в ней взорвался снаряд, разнесший весь дом. На дне балки стояло полуразрушенное промышленное здание. Здание доходило крышей до уровня площадки, на которой мы находились, а надстройки и труба высились над ней. Противоположный склон был сплошь усеян руинами. Верхний край склона отчетливо вырисовывался на фоне серого неба.
Садик, усадьба в стиле средневекового замка, вид на Волгу с вершины холма — здесь, среди заводских труб, мастерских, складов и пакгаузов Сталинграда в летние мирные месяцы, наверное, был райский уголок. Через неделю после нашего прибытия я видел здесь, в этом месте, умирающего человека, с распухшим до неузнаваемости лицом, который ползал по снегу в тщетных поисках съестного.
Русский генерал, привезший нас сюда, пересек площадку и остановился в се дальнем правом углу, перед входом в туннель. Вход был обшит досками, вниз вели десять деревянных ступеней. Под прямым углом к лестнице начинался ведущий вправо темный и длинный подземный ход. Слева вдали виднелся темно-красный тлеющий огонь. Русские пошли по подземному ходу, освещая путь электрическими фонарями. Мы, спотыкаясь, пошли следом. Стены хода были закопчены до черноты, пол был земляной. Ход уперся в кирпичную перегородку с железной дверью. Пройдя промежуточный участок подземелья, уходивший под углом назад, мы оказались в другом туннеле, по которому прошли еще метров двадцать. Русские остановились перед висевшей на левой стене занавеской и вошли в маленькое боковое помещение. Здесь стены тоже были черные от копоти. Вдоль стен стояли два стола, несколько ведер и железная кровать. На одном из столов горела импровизированная лампа из консервной банки. Русские посмотрели на нас. Адъютант выступил вперед и заговорил. Мы узнали, что прибыли в большой госпиталь, где будем отныне работать. В госпитале тысяча раненых и всего три врача.
Воздух был влажный, но обжигал горло. Воздух был холодный, но отдавал тем нездоровым жаром, каким отличается дыхание тяжелого легочного больного. С каждым шагом по галерее воздух становился все более спертым и зловонным. Было ясно, что до смерти мы здесь не замерзнем, несмотря на то что под землей не было ни печек, ни костров. Здесь мы были вынуждены зажечь фонари, но они гасли из-за нехватки кислорода. Откуда-то издали доносился ропот, непрестанный негромкий гул, иногда нарушавшийся громкими стонами и вскриками: там находилась тысяча раненых.
