— Запомните это, Мона. Нельзя пренебрегать мертвыми.
Вдова эта — ее звали Катрин — была маленькой женщиной, очень нежной и очень скромной. Здоровье ее пошатнулось после того, как одного за другим она родила семерых детей. Вокруг все удивлялись, почему она не вышла еще раз замуж. Ей было не по силам вести самой такое большое хозяйство, каким была ферма Кераннью.
Некоторые считали, что Господь Бог жалел ее, и этим объясняли возвращение Старика на ферму после смерти. Отчасти это так и было, но главная причина крылась в другом. Это стало известно потом.
Однажды утром Катрин отправилась к священнику в Турк’х. Экономка ректора, carabassenn — карабассен, увидела, что Катрин бледна и лицо ее более болезненно, чем обычно.
— Я хотела бы поговорить с господином Денесом, — прошептала бедная женщина, опускаясь на стул.
Господин Денес — это был ректор, добрый священник. Он предложил вдове Кераннью пройти в столовую и плотно закрыл дверь. Он предчувствовал, что она пришла сделать ему какое-то важное признание.
Как только вдова осталась с ним наедине, она разразилась слезами. Ректор дал ей выплакаться, а потом ласково сказал:
— Расскажите же о вашем горе, Катик, вам станет легче, уверяю вас.
— Я никогда не посмею, господин Денес. Это невероятно, сверхъестественно!
В конце концов она осмелела. Она призналась, краснея от стыда, вот в чем: она почувствовала, что беременна. Но она могла поклясться всеми святыми, что ни один живой мужчина не был в ее постели с тех пор, как умер Старик. Но несколько раз она видела, как сам Старик ложится рядом с ней. Она хотела воспротивиться, но повиновалась ему из страха. Он говорил, что Бог это велел, что он вернулся только для этого, потому что он не рассчитался по детям.
— Надо полагать, что это так и есть, — произнес ректор, когда она все рассказала. — Ступайте с миром, дочь моя. Вам остается только исполнить свой долг.
— Но, господин ректор, как же мне быть спокойной? Злые языки завертятся, как мельничные колеса. Я пропащая женщина, никто и не поверит, кто это...
На самом деле, как только ее беременность стала заметной, со всех сторон поползли кривотолки. Ее обвиняли, что она сошлась с возчиком (каким-то проезжим). Ее позорили, ее поносили.
Устав от вражды, она снова пришла к священнику.
— Господин ректор, дайте мне последнее отпущение грехов. Я больше не могу. Я решилась умереть.
— Подожди до воскресенья, Катик, и приходи к обедне.
Она имела мужество прийти и сесть на свое место, несмотря на злобные взгляды и презрительное шушуканье за ее спиной.
После Евангелия ректор поднялся на кафедру, чтобы сказать проповедь.
— Прихожане, — сказал он, — кто осуждает в этом мире, тот будет осужден в ином. Здесь есть женщина, жизнь которой стала ее чистилищем на этом свете из-за ваших злых наветов. Но я говорю вам — берегитесь! Или вы будете осуждены за свое злословие. Вы и вправду вцепились в нее, как разъяренные собаки в юбку честной женщины... Катик Кераннью, поднимите голову! Не вам ее держать опущенной, а тем, кто плохо говорит о вас.
Начиная с этого дня вдову оставили в покое. Она разродилась слабеньким ребенком, который был такой же, как другие дети, за исключением одной детали: у него были пустые глазницы.
Зато он был необыкновенно умен. Понесли его крестить. Когда вернулись с ним на ферму, он заговорил, как взрослый, и рассказал матери, сколько стаканов и какие ликеры выпили в сельской таверне люди, которые были на крещении. Услышав это, все присутствующие оторопели. Они поняли, что у ректора были основания говорить так, как он говорил. И с этой минуты только и толков было в округе, что о новорожденном из Кераннью.
Вечером того дня, когда он родился, люди увидели, как пришел Старик, который не появлялся на ферме после того случая с блином. Не то чтобы он ушел. Его видели не раз в окрестностях, в заброшенных местах. Иногда показывалась голова за окном. Но он больше не переступил порога.
Тем вечером он занял свое место у очага, с той стороны, где была колыбель, возле кровати матери. Там он проводил дни и ночи. Когда ребенок плакал, он торопился к нему, чтобы его укачать, — этого он никогда не делал, когда был жив. Поэтому его движения были немного резкими. Иногда он нажимал на край колыбели, словно на рукоять плуга. И тогда ребенок его приговаривал:
— Потише, потише, потр-коз!
Ребенок прожил семь месяцев. Он прекрасно говорил и, казалось, все видел, несмотря на пустые глазницы.
Однажды утром его нашли мертвым на кушетке. Старик проводил его до кладбища и с этого времени больше не давал о себе знать. Говорят, что он ждал, когда ребенок отведет его за руку в рай.
Старый прядильщик пакли
Это было в Керибо, в Пенвенане, в двухэтажном доме. Я со своей женой и детьми занимал нижний этаж. А на верхнем этаже жил старик, по профессии — прядильщик пакли.
Старик этот скоро умер.
Тогда я был тем же, что и сегодня, — бедным сельским портным, исключая лишь то, что в те времена я был молод, энергичен и в работе у меня никогда не было недостатка. Наоборот, чаще бывало, что я даже не знал, за что взяться в первую очередь. Приходилось проводить за шитьем большую часть ночи. Жена моя, вязальщица, составляла мне компанию. Укладывали детей мы рано и занимались, каждый в своем углу, своим делом.
Однажды поздним вечером, когда мы так вот бодрствовали в тишине, моя жена Соэз вдруг мне говорит:
— Ты слышишь?
И она показал пальцем на потолок над нашими головами.
Я прислушался.
Можно было подумать, что старый прядильщик воскрес и снова стал вертеть свою прялку, там наверху, в комнате. Время от времени шум затихал, как будто, заполнив одно веретено, прядильщик прерывался, чтобы приготовить другое. Потом жужжание возобновлялось.
— Шарло, — умоляюще попросила жена, она была вся бледная: — пойдем спать. Мне всегда говорили, что нехорошо работать после полуночи в субботу.
Мы легли, но не могли сомкнуть глаз: нам мешал заснуть страх и жужжание прялки; оно умолкло только с приближением утра.
На следующий вечер — это было в воскресенье — о работе не могло быть и речи. Мы улеглись в постель почти сразу за детьми, и в эту ночь ничто не потревожило наш сон.
Но ночью в понедельник, во вторник и все другие ночи недели вплоть до субботы и включая ее, в наших ушах стояло постоянное монотонное жужжание. Это становилось невыносимым. В субботу вечером, укладываясь спать, я сказал жене:
— Надо покончить с этим. Завтра я поднимусь. Хочу все выяснить.
Я провел послеобеденное время выпивая понемногу то в одном кабачке, то в другом, с одной целью — приободриться, так что когда я вернулся домой, то был слегка в подпитии.
