В Москве он поймал такси и довез ее до дома. Они молча сидели на заднем сиденье и снова не разнимали рук. Он проводил Людмилу Петровну до двери, поставил чемодан и поцеловал в щеку. Зайти она не пригласила, и Валерий Григорьевич почему-то очень этому обрадовался.
Приехав домой, он, словно мальчишка, не мог найти себе места, слонялся по квартире, лег спать, не уснул, снова полночи мотался, выпил полстакана коньяку и наконец угомонился. Утром, проснувшись, впервые за много лет почувствовал себя молодым и сильным, готовым к любым треволнениям и испытаниям. Впрочем, испытаний достаточно. Хватит. Теперь – только волнения и только томительные и прекрасные, отвечающие за сердечную область.
Людмила Петровна тоже в ту ночь не спала. Лежала в постели, вытянувшись в струнку, и, не мигая, смотрела в потолок, на котором вспыхивали узкие всполохи света от проезжающих ночных машин. От того, что произошло в ее жизни, пусть даже у этого не будет дальнейшего продолжения, было так светло и тревожно на сердце, словно она получила неожиданный дорогущий подарок, на который и вовсе не рассчитывала. То, что случилось с ними, ее ошеломило. Она! Еще способна! Такое еще возможно! Эти несколько дней счастья. Ощущения, что она испытала. Только от прикосновения его руки. Оттого, что он рядом. За что ей это? Когда жизнь практически уже кончена – женская жизнь. Скоро, совсем скоро, она станет бабушкой. Разве такое возможно? Она должна жить жизнью дочери и для дочери. И еще – для младенца. А тут… Что она задумала, господи? О чем размечталась? Думать надо о пеленках, сосках и молочной кухне.
Ее жизнь ей не принадлежит. И как она могла об этом забыть? Ей почти сорок четыре. И что она себе напридумывала? Стыдно, ей-богу! Вот если он позвонит… Завтра, ну, или когда-нибудь… Она ему скажет… Или просто не возьмет трубку.
Хотя вряд ли он позвонит – завтра или когда-нибудь…
Назавтра он не позвонил – точнее, телефонного звонка не было. А был звонок в дверь – робкий, короткий, еле услышишь. Но Люся услышала и дверь открыла. На пороге стоял Валерий Григорьевич, держа в руках букет белых лилий. Он смотрел на нее испуганными глазами, словно опасаясь, что сейчас его непременно прогонят. Раз и навсегда.
Она прикрыла глаза, прислонилась к дверному косяку и поняла, что пропала. И еще – что все будет хорошо! А он, будучи, как все мужчины, особенно влюбленные, не слишком догадлив, вконец испугался и расстроился, абсолютно ничего не поняв. Кроме одного – любви все возрасты покорны. Потому что очень сильно забилось сердце. Так сильно, что даже почти заболело. И виной всему этому была эта хрупкая женщина в просторном уютном синем халате, с девичьим хвостом на затылке и в смешных, просто потешных, каких-то «курносых» оранжевых домашних тапочках.
Больше они с того дня не расставались. И пока об этом не знали их близкие – ни ее дочь, ни его сыновья.
Отчего-то им было неловко. Смешные все-таки существа эти люди!
* * *
Всю беременность Марина думала – только бы скорее! Скорее бы закончилось это дурацкое состояние «тюлень в спячке». Понятно, что в спячку впадает медведь. Но даже косолапый теперь казался ей верхом изящества. Она именно тюлень. Лежать бы весь день на боку, не переворачиваясь, и… Грустить, между прочим. О том, что жизнь практически кончилась, так особенно и не порадовав. А дальше будет еще грустнее… Ей было немного стыдно за свои мысли – разве может так рассуждать будущая мать? Это же нонсенс какой-то. Но… Именно так и было. В женской консультации она наблюдала за беременными – те плыли по коридору с каким-то неземным остановившимся взглядом – внутрь себя, и на губах их блуждала странная, с какой-то сумасшедшинкой, тихая загадочная улыбка.
Еще была обида на мать. Совсем ума лишилась! То одно, то другое. Вечно придумывает какие-то дурацкие причины, чтобы не приехать. Может, климакс? После сорока бабы, говорят, совсем с ума съезжают. Она так обиделась, что даже перестала вообще звонить матери. И ничего себе – та тоже не проявлялась несколько дней. А потом позвонила – коротенько так, на три слова:
– Все нормально, Мариш? Новостей никаких?
Марина от обиды аж задохнулась:
– Ну какие у нас новости, мам? Это у тебя, видимо, жизнь бьет ключом!
Людмила Петровна глупо захихикала и пожелала дочери спокойной ночи. И это в три часа дня!
Марина обижалась и на мужа – невнимателен, может нахамить, она его раздражает, и это очень заметно. Все понятно – беременная женщина все воспринимает трагично. Даже то, что трагичным вовсе и не является. Это азбука, и про это написано в куче журналов и книг.
И все же… Именно там написано и другое – что окружающие, особенно близкие родственники, должны быть с беременной особенно нежны, предупредительны, тактичны и терпеливы. И это тоже азбука.
«А буду ли я его любить?» – испуганно думала она про ребенка. Пока – никаких чувств. Вот совершенно никаких. А как, интересно, у других? И спросить-то не у кого… Близкие подружки еще в свободном полете. С маман разговаривать бесполезно – она в астрале.
Ну, не подойдешь же к мамашкам с колясками, сюсюкающим с блаженными улыбками, не спросишь: «А вы когда полюбили своего ребенка? Еще в утробе или чуть позже?» И у товарок в консультации не спросишь, тоже решат – отмороженная.
Ночами Марина прислушивалась к себе – клала руку на живот, слушала, как малыш толкается и шевелится внутри, словно рыбка в аквариуме. И опять – ничего… Она даже стала бояться – а вдруг у нее какая-то патология сознания? Вдруг она вообще никогда…
Ну, есть же матери-кукушки. Немного, но есть! И ей становилось страшно.
* * *
Ночью отошли воды. Марина начала кричать и плакать. Денис, стиснув зубы (от раздражения?), вызвал такси и отвез ее в роддом. К утру она родила. И когда ей показали девочку, крошечную, ярко-красную, сморщенную, как засохший мандарин, она вдруг разрыдалась такими бурными и светлыми слезами, что испугались даже видавшие виды акушерки. А одна, лет пятидесяти, хмурая и очень строгая, вдруг улыбнулась и, вздохнув, сказала: «Еще наплачешься, девка. Слезы-то побереги. Жизнь впереди, ох, долгая!»
Ночью она не спала – ждала утра, когда привезут малышей на кормление. Это было волнительнее первого свидания. Точнее, это и было их первое свидание – ее и дочери. И она, вскочив в пять утра – молодые матери еще пребывали в глубоком и наконец спокойном послеродовом сне, – умылась, почистила зубы и заплела волосы в косу. А когда медсестричка положила на ее кровать малышку, снова подступили слезы и перехватило дыхание – от умиления, восторга, любви… Такой любви, что сдавило горло. И сомнения, так мучившие ее всю беременность, наконец отступили.
Мать писала смешные записки, что совсем на нее было непохоже, пытаясь, видимо, развеселить и поддержать дочь. А муж писал записки короткие и сдержанные: «Поздравляю, спасибо, умница».
А встречали ее у роддома трое: муж – с букетом банальных гвоздик, развеселая маман и… представительный и довольно симпатичный мужчина, очень смущенный, державшийся чуть в стороне – и представленный как новоиспеченный муж Людмилы Петровны.
