– Салат?
– Ну да. Наверное, – смущенно улыбнулся Светловецкий.
Марина положила в тарелку салат и кусок курицы. Он поднял бокал и шепнул:
– С праздником, да? Ну, и за все хорошее!
Дрогнувшими губами она попыталась улыбнуться, и они сдвинули бокалы с шампанским.
Почему-то – вдруг, совсем неожиданно – стало совсем легко и просто. Словно всю жизнь они сидели рядом, ели жареную курицу, оливье и запивали все это «Советским полусладким».
А на танцполе вовсю зажигала Лариска, меняя почти обессилевших от ее прыти немолодых и загнанных партнеров.
Она подскочила – неугомонная – к ним.
– Что сидим, молодежь? К стульям приклеились?
Они снова смутились. Оба.
– Пойдемте? – не ожидая от себя и холодея от своей дерзости, спросила Марина.
Светловецкий неожиданно улыбнулся и кивнул. Они вышли в центр зала и, словно не замечая никого вокруг, сплели руки, прижались друг к другу телами и… Потерялись для общества на две короткие медленные песни. Разумеется, про любовь.
– Сбегаем? – шепнул он ей в ухо.
Она кивнула.
Они выскочили из актового и бросились вниз по ступенькам, держа друг друга за руки, нежно и крепко.
И на всех оставшихся там, наверху, в душном и прокуренном зале, им было решительно наплевать.
Да и на все остальное тоже. На пересуды кумушек, на осуждение («Она же замужем! А сколько у нас свободных, одиноких и разведенных женщин!»), на сплетни («Они уже живут в одной квартире!», «Шустрые какие…», «Вот акула, подцепила такого красавца!», «Правда, и сама, конечно, ничего…»).
Только Света Зимицкая улыбалась Марине приветливо и советовала не обращать внимания «на этих завистливых и злобных дур».
А Марине и было до фонаря – она, казалось, не замечала ничего, кроме… Кроме своей любви, своего огромного счастья и его, своего любимого.
После работы она ждала Светловецкого за углом здания, наивно полагая, что это никому не известно.
Ныряла к нему в машину и… Они улетали на другую планету.
Ехали к ней – к себе он почему-то ее не звал. Да и какая разница! Если бы ей предложили переночевать с ним на крыше пятиэтажки в самую непогоду, в шалаше, юрте, чуме, землянке, подвале, она бы, не раздумывая ни минуты, конечно же, согласилась. Но он почему-то ночевать не оставался. В три часа ночи или в пять утра он вставал с кровати и натягивал джинсы. Она обижалась, плакала, недоумевала… А он отвечал коротко:
– Так надо, малыш. Привычка, знаешь ли. Умыться и побриться в своей ванной, зайти в свой, пардон, туалет и надеть чистую рубашку. А кофе я люблю пить, прости, зайка, один. В гордом, так сказать, одиночестве. Прийти в себя, настроиться на новый день, выкурить пару сигарет, глядя в окно.
Какая глупость! И бритву, и чистую рубашку – что, она не перегладила бы сотню рубашек, не сварила бы ему крепкий, как он любит, кофе и не поджарила бы омлет? И сидела бы мышкой в своей комнате, пока он пил бы этот дурацкий «одинокий» кофе и курил свои сигареты!
Да она бы крутилась как белка и считала, что это – самые прекрасные обязанности на свете!
Но… Что было, то было. Он все равно уходил. А она, всплакнув, засыпала. И одинокое утро казалось ей пустым, мрачным и немилым. В себя она приходила только в метро, понимая, что скоро, минут через сорок, встретит его в коридоре, почему-то оба они покраснеют, шарахнутся в стороны и, счастливые, с бьющимся сердцем, разбредутся по своим комнатам.
Она, как почти любая молодая, полная сил, желаний и возможностей женщина, готова была сразу нырнуть в новую семейную жизнь – для женщины нет ничего важнее, чем этот самый процесс.
А он, что тоже вполне объяснимо, пережив отвратительный и крайне тяжелый развод, гнездо обустраивать не торопился. Его вполне устраивала свобода от обязательств, возможность сорваться в любую минуту, не выполнять дурацкие, по мужскому мнению, поручения и не давать отчета – ни за свои действия, ни за времяпрепровождение.
Он боялся строить новую семью. Боялся, как боятся обожженные несчастливым браком мужчины, обязанностей, указаний, претензий. Всего.
Это женщины готовы броситься в новый омут, снова наступить на старые грабли, только бы… Только бы милый был рядом. Двадцать четыре часа в сутки. А можно и двадцать пять! Никаких возражений.
Она, конечно, не задавала прямого вопроса – почему?
Почему мы не сходимся, не заводим совместное хозяйство, детей? Не идем в загс?
Но он видел – от него этого ждут. А он этого дать не может. По крайней мере – сейчас.
Бывшая жена ему по-прежнему видеться с ребенком не разрешала. Он страдал и очень скучал по мальчишке. Иногда удавалось увидеть его мельком на улице – когда бывшая запихивала почему-то плачущего ребенка в машину. Однажды он не выдержал и бросился наперерез.
Она чуть не задавила его, показав средним пальцем весьма неприличный жест и скорчив зверскую физиономию.
Как-то Светловецкий рассказал Марине о своих страданиях. Она отреагировала неожиданно:
– А давай я рожу тебе сына? Будет ничуть не хуже прежнего!
Он вскочил с кровати и, побелев, тихо, но внятно сказал:
– Да уж! Что тебе стоит! У тебя же один ребенок растет на чужих руках. И ничего! Ты, кажется, совсем не скучаешь и вполне всем довольна.
Марина обиделась. Хотя понимала, что он прав – так оно и было. Потому что он затмил для нее всех – и маму, и дочку, и весь белый свет. А получается, это ему совсем не по душе – он ее осуждает.
Да и вправду мать она не самая горячая. Но так сложилась жизнь, – уговаривала она себя. Так развернулись события. Неужели Юльке лучше было бы расти в постоянных скандалах, сидеть до последнего в саду, видеть вечно раздраженную и недовольную мать? Разве мало детей живут у бабок и дедок, которые балуют их, трясутся над ними, водят их в театры, кружки, пекут им печенье и панически боятся, что дочь или невестка – не дай бог – отнимут у них это счастье и смысл всей жизни?
Да если бы ее семейная жизнь сложилась! Если бы в доме был мир и покой! Да разве бы она… И вообще – некрасиво и бессердечно упрекать ее в этом. Жестоко даже.
Не разговаривали они довольно долго – это была их первая серьезная ссора.
А когда помирились, то все равно не забыли об этом – Марина обиды помнила долго, а Светловецкий… Считал, что он прав – вот так легко и по больному… Родить новенького и вычеркнуть «стареньких» – чтобы не были помехой в новой прекрасной жизни.
Потом, естественно, все постепенно устаканилось, почти забылось и потекло по-прежнему.
Он любил ее. Конечно, любил. Понимал, что она неплохая, да нет, даже хорошая. Что ради него готова на многое – если не на все. Ему было с ней хорошо, что говорить. Есть, говорить, смотреть телевизор, пить вино или чай. Спать. Вот это точно, было прекрасно!
