Генри что-то прокричал в ответ. Беверли разобрала только два слова: «берег» и «кусты».
– Хорошо! – откликнулся Рыгало и в последний раз прошелся по крыше клубного дома. Вновь раздался треск, еще более громкий, и на колени Бев упала щепка. Она изумленно уставилась на нее.
– Еще пять минут, – прошептал Бен. – Больше бы крыша не выдержала.
– Ты слышал, как он запердел? – спросила Бев и начала смеяться.
– Прозвучало, как начало третьей мировой. – Бен присоединился к ней.
Они слишком долго сдерживались, а потому испытывали теперь огромное облегчение, но смеяться старались все-таки тихо.
Наконец, не подозревая, что собирается это сказать (и, конечно же, не потому, что фраза эта имела хоть какое-то отношение к сложившейся ситуации), Бев повернулась к Бену.
– Спасибо за стихотворение, Бен.
Бен разом перестал смеяться и бросил на нее серьезный, настороженный взгляд. Достал из заднего кармана грязный носовой платок, медленно вытер лицо.
– Стихотворение?
– Хайку. Хайку на почтовой открытке. Ты послал ее, так?
– Нет, – ответил Бен. – Я не посылал тебе хайку. Потому что, если такой мальчик, как я, такой толстяк, как я, сделал бы что-то подобное, девочка, вероятно, подняла бы его на смех.
– Я не смеялась. Я подумала, что стихотворение прекрасное.
– Я не могу написать ничего прекрасного. Билл, возможно. Не я.
– Билл напишет, – согласилась она. – Но такого милого ему никогда не написать. Дашь платок?
Он протянул ей платок, и она принялась вытирать лицо.
– Как ты узнала, что это я? – наконец спросил он.
– Я не узнала, – ответила Беверли. – Просто поняла.
Шея Бена судорожно дергалась. Он смотрел на свои руки.
– Ничего такого я этим сказать не хотел.
Она пристально посмотрела на него.
– Надеюсь, ты только сейчас так говоришь. Если нет, ты испортишь мне день, а должна признать, он у меня и так не из лучших.
Он продолжал смотреть на свои руки, а когда разлепил губы, ей с трудом удалось расслышать его слова.
– Я хочу сказать, что люблю тебя, Беверли, но не хочу ничему мешать.
– Ты не помешаешь. – Она обняла Бена. – Сейчас мне нужна вся любовь, которую я могу получить.
– Но тебе особенно нравится Билл.
– Может, и нравится, но это не имеет значения. Будь мы взрослыми, наверное, имело бы. А так вы все нравитесь мне особенно. Вы – единственные мои друзья. И я тоже люблю тебя, Бен.
– Спасибо. – Он помолчал, собрался с духом и признался. Даже сумел заставить себя поднять на нее глаза. – Стихотворение написал я.
Какое-то время они посидели молча. Беверли ощущала себя в безопасности. Защищенной. И когда они так сидели, лицо отца и нож Генри, возникающие перед ее мысленным взором, уже не казались такими яркими и угрожающими. Она не смогла бы выразить словами это чувство защищенности, да и не пыталась, хотя много позже поняла, в чем дело: ее обнимал мужчина, который, не задумываясь, умер бы ради нее. Это она просто знала, по какой-то составляющей запаха, идущего из пор Бена, по чему-то самому первобытному, на что реагировали ее собственные железы.
– Остальные собирались вернуться, – внезапно заволновался Бен. – Что, если их поймают?
Беверли выпрямилась, осознав, что уже почти задремала. Билл, вспомнила она, пригласил Майка Хэнлона к себе на ленч. Ричи собирался пойти домой со Стэном и перекусить сандвичами. И Эдди обещал принести игровую доску для пачиси. Они могли подойти совсем скоро, не подозревая о том, что Генри с дружками в Пустоши.
– Мы должны перехватить Билла и остальных, – решила Беверли. – Генри охотится не только за мной.
– Если мы вылезем, а они как раз вернутся…
– Да, но мы-то знаем, что они здесь. Билл и остальные – нет. Эдди даже не может бежать, они уже сломали ему руку.
– Ооссподи-суси! – выдохнул Бен. – Тогда нам придется рискнуть.
– Да. – Она сглотнула слюну и посмотрела на «Таймекс». В полумраке циферблат едва просматривался, но ей показалось, что уже второй час. – Бен…
– Что?
– Генри действительно рехнулся. Как тот парень в «Школьных джунглях». Он собирался меня убить, а эти двое ему в этом только бы помогли.
– Нет, – отмахнулся Бен. – Генри, конечно, псих, но не до такой степени. Он только…
– Только – что? – спросила Беверли. Вспомнила Генри и Патрика на свалке автомобилей под ярким солнцем. Пустые глаза Генри.
Бен не ответил. Он думал. Многое менялось, так? А когда ты сам часть этих перемен, заметить их сложнее. Надо отступить в сторону, чтобы увидеть их… и при этом еще придется постараться. Когда закончился учебный год, он только боялся Генри, но лишь потому, что Генри был крупнее и измывался над младшими: мог схватить первоклассника, до боли заломить ему руку за спину и отпустить, плачущего, дав еще и пинка. Но ничего больше. Потом он изрезал живот Бену. Далее последовала битва камней, и Генри бросал М‐80 людям в голову. Эти фейерверки могли убить человека. Легко могли убить. И выглядел он теперь по-другому… почти что одержимым. Его следовало остерегаться постоянно, как следует остерегаться тигров или ядовитых змей, если ты в джунглях. Но к этому привыкаешь. Настолько привыкаешь, что не видишь в этом ничего необычного, принимаешь за атрибут жизни. Но Генри рехнулся, так? Да. Бен понимал это и в последний день школьных занятий, но сознательно отказывался в это верить или помнить об этом. В такое не хотелось верить, и помнить о таком не хотелось. И внезапно в голову проникла мысль – решительная мысль, не позволяющая сомневаться в ее непреложности, – проникла и расползлась, как холодная октябрьская грязь. «Оно использует Генри. Может, и других тоже, но их Оно использует уже через Генри. И если это соответствует действительности, то Беверли все говорит правильно. Это тебе не заворот руки за спину или подзатыльник во время самостоятельных занятий в конце учебного дня, пока миссис Дуглас читает за столом свою книгу, и не толчок на школьной игровой площадке, после которого ты падаешь и обдираешь коленку. Если Оно использует Генри, тогда Генри может пустить в ход нож».
– Одна старая женщина увидела, как они пытались меня побить, – говорила Беверли. – Генри бросился за ней. Разбил задний фонарь ее автомобиля.
Это встревожило Бена больше всего. Интуитивно он понимал, как и большинство детей, что они живут ниже плоскости зрения, а потому и плоскости мышления, большинства взрослых. Когда взрослый шел по улице, погруженный в свои взрослые мысли о работе, о встречах и покупке автомобиля или о чем там еще думают взрослые, он никогда не замечал детей, играющих в классики, или в войну, или в пятнашки, или в чайчай-выручай, или в прятки. Хулиганы вроде Генри могли всласть измываться над другими детьми, если помнили о том, что должны оставаться ниже плоскости видения взрослых. В самом крайнем случае проходящий взрослый мог сказать что-то вроде: «Почему бы вам это не прекратить?» – и двинуться дальше, не дожидаясь, чтобы посмотреть, прекратил хулиган безобразничать или нет. Так что хулиган обычно вел себя смирно, а когда взрослый поворачивал за угол… принимался за свое. Словно взрослые думали, что реальная жизнь начинается лишь после того, как человек становился выше пяти футов.
