Бен Хэнском увидел груду бинтов, от которой вроде бы шел запах древних пряностей.
Позже, в одиночестве (крики Рыгало все еще звучали в ушах) добравшись до этой дверцы, Генри Бауэрс увидит на ней луну, полную, круглую… и черную.
– Я боюсь, Билл. – У Бена дрожал голос. – Без этого никак нельзя?
Билл дотронулся до костей мыском, а потом раздавил в пыль, наступив ногой. Он тоже боялся… но следовало помнить о Джордже. Оно оторвало Джорджу руку. Косточки от руки лежали в этой куче? Да, разумеется, лежали.
Они делали это ради тех, кому эти кости принадлежали, Джорджа и остальных… тех, кого притащили сюда, тех, кого еще только могли притащить, тех, кого оставили разлагаться в других местах.
– Нельзя.
– А если она заперта? – пискнула Беверли.
– О-она не за-аперта, – ответил Билл, а потом поделился истиной, которую знало его сердце: – Та-акие ме-еста ни-икогда не за-апираются.
Он поднес правую руку со сведенными вместе пальцами к дверце и толкнул. Она распахнулась, окатив всех потоком желтовато-зеленого света. Тут же в нос ударил запах зоопарка, невероятно сильный, невероятно насыщенный.
Один за другим они пролезли в сказочную дверцу и очутились в логове Оно. Билл…
7
В тоннелях – 4:59
…остановился так резко, что остальные наткнулись на него и друг на друга, совсем как товарные вагоны при экстренном торможении.
– Что такое? – спросил Бен.
– Оно п-приходило сю-юда. Г-Г-Глаз. Вы по-о-омните?
– Я помню, – ответил Ричи. – Эдди остановил его ингалятором. Притворившись, что это кислота. Еще сказал что-то эдакое. Классный был прикол, только я не помню, какой именно.
– Э-это не ва-ажно. Мы не у-увидим ничего такого, что видели ра-аньше. – Билл зажег спичку и оглядел остальных. Их лица в пламени спички выглядели светящимися изнутри, светящимися и загадочными. А еще – очень молодыми. – Ка-ак вы?
– Мы в порядке, Большой Билл, – ответил Эдди, но его лицо перекосилось от боли. Шина, наложенная Биллом, разваливалась. – А ты?
– Но-ормально, – ответил Билл и потушил спичку до того, как его лицо могло сказать им обратное.
– Как это случилось? – спросила Беверли, в темноте коснувшись его руки. – Билл, каким образом она могла…
– По-отому что я у-упомянул на-азвание города. О-она п-приехала за м-мной. Даже ко-огда я на-называл город, ч-что-то в‐внутри т-требовало, ч-чтобы я за-аткнулся. Я не по-ослушался. – Он беспомощно покачал головой. – Но даже если о-она приехала в Де-е-ерри, я не по-онимаю, ка-ак она по-опала сю-юда. Если ее п-притащил сю-юда не Ге-е-е-нри, то-огда кто?
– Оно, – ответил Бен. – Мы знаем, Оно не всегда выглядит страшилищем. Оно могло прийти к ней и сказать, что ты в опасности. Притащить ее сюда, чтобы… нейтрализовать тебя, что ли. Лишить нас стержня. Потому что ты им был всегда, Большой Билл. Стержнем, на котором все держалось.
– Том? – задумчиво, почти удивленно произнесла Беверли.
– К-кто? – Билл зажег новую спичку.
Она посмотрела на него с отчаянной искренностью.
– Том. Мой муж. Он тоже знал. Во всяком случае, думаю, я сказала ему название города, точно так же, как ты сказал Одре. Я не знаю, запомнил он или нет. Тогда он сильно на меня злился.
– Господи, что у нас такое? Мыльная опера, в которой все рано или поздно появляются? – спросил Ричи.
– Не мыльная опера. – Билл говорил так, словно его мутило. – Шоу. Как цирк. Бев уехала из города и вышла замуж за Генри Бауэрса. И когда она ушла от него, он, само собой, приехал сюда. Совсем как настоящий Генри.
– Нет, я вышла замуж не за Генри, – возразила Бев. – Я вышла за своего отца.
– Если он бил тебя, какая разница? – спросил Эдди.
– По-одойдите ко м-мне, – попросил Билл. – Б-ближе.
Они подошли. Билл нащупал с одной стороны руку Ричи, с другой – здоровую руку Эдди. Скоро они образовали круг, как и в прошлый раз, когда их было больше. Кто-то обнял Эдди за плечи. Он хорошо помнил эти ощущения, теплые и успокаивающие.
Билл почувствовал ту же силу, какую помнил с прошлого раза, но в отчаянии понял, что многое действительно изменилось. Сила стала совсем слабенькой – она едва мерцала, как огонек свечи в спертом, лишенном кислорода воздухе. И темнота вроде бы сгустилась, победно надвинулась на них. И до него долетал запах Оно. «По этому тоннелю, – думал он, – не так уж и далеко, находится дверца с особым знаком. И что за этой дверцей? Это единственное, чего я не могу вспомнить. Я помню, как напряг пальцы. Потому что они очень уж сильно тряслись, и я помню, как открыл дверцу. Я даже помню поток хлынувшего из нее света, который казался живым, словно не свет это был, а флуоресцентные змеи. Я помню запах, как в обезьяннике большого зоопарка, а может, и хуже. А потом… ничего».
– К-кто-нибудь и-из ва-ас по-омнит, как в действительности вы-ыглядело Оно?
– Нет, – ответил Эдди.
– Я думаю… – начал Ричи, а потом Билл буквально увидел, как в темноте он покачал головой. – Нет.
– Нет, – сказала Беверли.
– Н-да. – Голос Бена. – Это единственное, чего я по-прежнему не могу вспомнить. Как выглядело Оно… или как мы победили Оно.
– Чудь, – ответила Беверли. – Так ты победил Оно. Только я не помню, что это значит.
– Держитесь за ме-еня, – сказал Билл, – а я буду держаться за вас.
– Билл, – голос Бена звучал очень уж спокойно, – что-то идет.
Билл прислушался. Услышал шаркающие шаги, приближающиеся к ним из темноты… и испугался.
– О-О-Одра? – позвал он… уже зная, что это не она.
Тот, кто шаркал ногами на каждом шагу, приближался.
Билл зажег спичку.
8
Дерри – 5:00
Первая неприятность приключилась в тот день поздней весны 1985 года за две минуты до восхода солнца. Чтобы должным образом оценить масштаб этой неприятности, следовало знать два факта, известные, разумеется, Майку Хэнлону (который в это время лежал без сознания в отдельной палате Городской больницы Дерри), и оба касались Баптистской церкви Благодати, которая стояла на углу Уитчем- и Джексон-стрит с 1897 года. Венчал церковь изящный белый шпиль, самый высокий из шпилей всех протестантских церквей Новой Англии. Все четыре стороны основания шпиля украшали циферблаты, сами часы изготовили в Швейцарии, откуда их и привезли в 1898 году. Единственные похожие на эти часы можно увидеть в ратуше Хейвен-Виллидж, городке, расположенном в сорока милях от Дерри.
Часы городу подарил Стивен Боуи, лесной барон, который жил на Западном Бродвее. Обошлись они ему в семнадцать тысяч долларов. Боуи мог позволить себе такие расходы. Набожный прихожанин и церковный староста в течение сорока лет (несколько из них он параллельно возглавлял «Легион белой благопристойности»), Боуи также славился своими благочестивыми проповедями в День матери, который он всегда уважительно называл Воскресенье матери.
