Теперь она услышала, как кто-то приближался к двери, и звуки эти нисколько ее не удивили: усталый шепот старых шлепанцев. Беверли торопливо огляделась и очень, очень близко подошла к тому, чтобы дать деру. Она успела бы добежать по бетонной дорожке до угла и скрыться, чтобы отец подумал: никто к нему и не приходил, просто мальчишки балуются. «Эй, мистер, принц Альберт в вашем сортире?..»
Беверли резко выдохнула, и ей пришлось сжать горло, потому что с губ чуть не сорвался смех облегчения. Дверь открыл совсем не ее отец. На пороге стояла и вопросительно смотрела на нее высокая женщина лет под восемьдесят. С роскошными волосами, по большей части серебряными, но кое-где цвета чистого золота. За стеклами очков без оправы Беверли увидела глаза, синие, как вода фиордов, с берегов которых, вероятнее всего, и прибыли в Америку предки этой женщины. Она была в платье из пурпурного муарового шелка, не новом, но пристойном. Морщинистое лицо светилось добротой.
– Да, мисс?
– Извините. – Желание смеяться пропало так же быстро, как и пришло. Она заметила камею на шее старухи. Почти наверняка слоновая кость, окруженная полоской золота, тончайшей, едва видимой. – Я, наверное, нажала не ту кнопку («Или специально позвонила в чужой звонок», – прошептал внутренний голос). – Я хотела позвонить Маршу.
– Маршу? – Морщины на лбу старухи углубились.
– Да, видите ли…
– Марш в этом доме не живет.
– Но…
– Если только… вы говорите про Элвина Марша, да?
– Да! – воскликнула Беверли. – Про моего отца!
Рука старухи поднялась к камее, прикоснулась к ней. Она более пристально всмотрелась в Беверли, отчего та ощутила себя совсем юной, словно принесла коробку с печеньем, какое пекли герлскауты, или рекламный листок, скажем, с просьбой поддержать школьную команду «Тигров Дерри». А потом старуха улыбнулась… по-доброму, но при этом и грустно.
– Должно быть, вы давно потеряли с ним связь. Мне не хочется приносить дурную весть, я для вас совершенно незнакомый человек, но ваш отец уже лет пять как умер.
– Но… на звонке… – Она посмотрела вновь, и с губ сорвался какой-то странный звук удивления, отличный от смешка. Волнуясь, подсознательно нисколько не сомневаясь, что отец по-прежнему живет в их квартире, она приняла «КЕРШ» за «МАРШ».
– Вы – миссис Керш? – спросила она. Известие о смерти отца потрясло ее, но при этом она чувствовала себя круглой дурой из-за допущенной ошибки: женщина могла принять ее за полуграмотную.
– Миссис Керш, – кивнула старуха.
– Вы… знали моего отца?
– Практически нет. – Голосом она напоминала Йоду из фильма «Империя наносит ответный удар», и Беверли вновь захотелось рассмеяться. Когда еще ее настроение так быстро менялось? По правде говоря, она не могла этого вспомнить… но боялась, что вспомнит, и очень даже скоро. – Он жил в этой квартире до меня. Мы виделись – он съезжал, я въезжала – в течение нескольких дней. Он переехал на Ревард-лейн. Вы знаете, где это?
– Да, – кивнула Беверли. Ревард-лейн отходила от Нижней Главной улицы в четырех кварталах ближе к административной границе Дерри, там многоквартирные дома были меньших размеров и более обшарпанные.
– Иногда я сталкивалась с ним в «Костелло-авеню-маркет», – продолжила миссис Керш, – и в прачечной самообслуживания, до того как она закрылась. Время от времени мы перебрасывались парой слов. Мы… девочка, вы такая бледная. Пройдите в дом и позвольте мне угостить вас чаем.
– Нет, я не могу, – чуть ли не шепотом ответила Беверли, но чувствовала, что побледнела, словно запотевшее стекло, через которое ничего не разглядишь. И да, она не отказалась бы от чая и от стула, сидя на котором и выпила бы этот чай.
– Вы можете и пройдете, – мягко возразила миссис Керш. – Это самое меньшее, чем я могу компенсировать вам печальную весть, которую сообщила.
И прежде чем Беверли успела запротестовать, она обнаружила, что ее уже ведут по полутемному подъезду в прежнюю квартиру, которая вроде бы стала меньше размером, но не вызывала отрицательных эмоций, возможно потому, что в ней все переменилось. Место пластикового стола с розовым верхом и приставленных к нему трех стульев занял маленький круглый стол, чуть больше приставного столика, с искусственными цветами в керамической вазе. Вместо старенького холодильника «Келвинатор» с круглым компрессором на верхней крышке (отец постоянно его чинил) она увидела «Фриджидейр» цвета меди. Над маленькой и определенно экономичной плитой крепилась микроволновка «Амана радар рендж». На окнах висели синие занавески, за окнами стояли цветочные ящики. Линолеум, настеленный прежде, содрали, открыв исходный деревянный пол. Многократно навощенный, он тускло поблескивал.
Миссис Керш – она уже поставила на плиту чайник – повернулась к Беверли:
– Вы здесь выросли?
– Да, – ответила Беверли. – Но теперь все по-другому… аккуратно… уютно… потрясающе!
– Какая вы добрая. – И от ослепительной улыбки миссис Керш разом помолодела. – У меня есть немного денег, видите ли. Немного, но с пенсией по старости мне вполне хватает. Выросла я в Швеции. В эту страну приехала в 1920-м, четырнадцатилетней девочкой без гроша в кармане… а это лучший способ узнать цену деньгам, вы согласны?
– Да, – кивнула Бев.
– Я работала в больнице, – продолжила миссис Керш. – Много лет – с двадцать пятого года я там работала. Доросла до должности старшей сестры-хозяйки. Все ключи были у меня. Мой муж очень удачно инвестировал наши деньги. А теперь я прибыла в тихую гавань. Пройдитесь по квартире, мисс, пока закипает вода.
– Нет, я не могу…
– Пожалуйста… я по-прежнему чувствую себя виноватой. Пройдитесь, если хотите!
И она прошлась. Спальня ее родителей теперь стала спальней миссис Керш, и разница бросалась в глаза. Выглядела комната светлее и просторней. Большой комод из кедра, с вырезанными инициалами «РГ», казалось, наполнял воздух ароматом смолы. Огромное пикейное покрывало лежало на кровати. С изображением женщин, несущих воду, мальчиков, погоняющих коров, мужчин, скирдующих сено. Отличное покрывало.
Ее спальня стала швейной комнатой. Черная швейная машинка «Зингер» стояла на металлическом столике под двумя яркими лампами «Тензор». Одну стену украшало изображение Иисуса, другую – фотография Джона Ф. Кеннеди. Красивая горка стояла под фотографией Кеннеди – заставленная книгами, а не фарфором, но смотрелась от этого ничуть не хуже.
Наконец, Беверли добралась до ванной.
Ее выдержали в розовом цвете, но такого приятного глазу оттенка, что она не казалась вульгарной. Всю сантехнику поменяли, и тем не менее к раковине Беверли приближалась с опаской, чувствуя, как захватывают ее воспоминания о давнем кошмаре: боялась, что заглянет в черное, без крышки, сливное отверстие, услышит шепот, а потом кровь…
Беверли наклонилась над раковиной, поймав в зеркале отражение своего бледного лица и темных глаз, а потом уставилась в сливное отверстие, ожидая голоса, смех, стоны, кровь.
