Без этого слова не обходилось почти ни одно выступление, и конферансье его тоже не забывал. Наш проводник по стране Фантазии был худощав и одет в серый фланелевый костюм; блестели на нем только очки. Я не видел его глаз, но узнал Поэта по имени. Его стихи, мягкие ностальгические зарисовки из повседневной жизни, не раз появлялись в литературных журналах и газетах, и особенно мне запомнилось одно – об откровении, посетившем автора, когда он мыл рис. Я не помнил самого этого откровения, но запомнил главное – идею, что смысл можно отыскать даже в самом будничном труде. Иногда, погружая руку в мокрые рисовые зерна под струей воды, я думал о Поэте. Когда представители нашего народа собираются вместе, чтобы выпить вина и послушать песни, в роли конферансье может оказаться поэт, и этим нельзя не гордиться. Мы почитаем своих поэтов и хотим слышать от них важные вещи, и этот Поэт не обманывал наших ожиданий. Порой он писал в газету Сонни небольшие заметки о перипетиях американской жизни или о культурном недопонимании между нами и американцами и сейчас перемежал концертные номера своими краткими рассуждениями в этом ключе, микроэтюдами о нашей и американской культуре. Перед выходом Ланы он начал с того, что сказал: наверное, многие из вас слышали, что американцы любят мечтать. Это правда, и хотя кое-кто считает Америку страной всеобщего благоденствия, на самом деле это страна мечтателей. Что ж, мы тоже умеем мечтать, не так ли, дамы и господа? Я открою вам свою Американскую мечту, сказал он, держа микрофон бережно и с опаской, точно динамитную шашку. Моя Американская мечта – увидеть еще раз, прежде чем я умру, тот край, где я родился, отведать еще раз спелой хурмы из нашего родового сада в Тэйнине. Моя Американская мечта – вернуться домой, чтобы воскурить благовония на могиле деда с бабушкой, чтобы побродить по нашей чудесной стране, когда в ней наконец наступил мир и пушечная пальба не заглушает криков радости. Моя Американская мечта – ходить по городам и весям и смотреть, как играют и смеются мальчишки и девчонки, никогда не слыхавшие о войне, из Дананга в Далат, из Камау в Тяудок, из Шадека в Шонгкау, из Бьенхоа в Буонметхуот…
Экскурсионный поезд двинулся дальше по нашим населенным пунктам, большим и малым, но я сошел в Буонметхуоте, своем родном городе, – в городе краснозема, в высокогорном краю, где растет самый лучший кофе, в краю гремучих водопадов, разъяренных слонов, худых, босоногих и гологрудых зярай в набедренных повязках, в краю, где умерли мои мать и отец, где на жалкой материнской делянке была зарыта моя пуповина, в краю, который героическая Народная армия захватила в самом начале своей великой кампании по освобождению Юга в семьдесят пятом году, в краю, где прошло мое детство. Это и есть моя Американская мечта, продолжал Поэт. И какую бы одежду я ни носил, какую бы пищу ни ел и на каком бы языке ни говорил, душа моя не изменится. Вот почему мы собрались здесь сегодня, дамы и господа. Пусть мы не в силах вернуться домой по-настоящему, зато можем вернуться туда в Фантазии.
Публика наградила нашего поэта-лауреата в изгнании щедрыми и искренними аплодисментами, но он был мудрый человек и знал, что мы собрались здесь не для того, чтобы его слушать. Дамы и господа, сказал он, поднимая руку, чтобы добиться тишины. Позвольте же представить вам другую Американскую мечту и вместе с тем целиком и полностью нашу, вьетнамскую фантазию…
Известная теперь просто по имени, как Джон, Пол, Джордж, Ринго и Мэри, она вышла на сцену в красном бархатном бюстье, леопардовой мини-юбке, черных кружевных перчатках и высоких, до середины бедра, кожаных сапогах на шпильках. Мое сердце споткнулось бы при виде одних только этих сапог, шпилек или гладкой ровной полоски ее обнаженного живота между мини-юбкой и бюстье, но комбинация того, другого и третьего мигом захватила его в плен и принялась избивать с усердием лос-анджелесского полицейского отряда. Я освободил свое сердце, окатив его коньяком, но тем легче оно воспламенилось от первой же искры ее песни. Она подожгла его сразу неожиданной “I’d Love You to Want Me”, которую я раньше слышал только в мужском исполнении. “I’d Love You to Want Me” была гимном моих холостых и несчастливых в браке ровесников, причем ее французская и вьетнамская версии ничуть не уступали по качеству английскому оригиналу. И в ее словах, и в музыке нашла свое идеальное воплощение безответная любовь, а эту разновидность любви мы, вьетнамцы мужского пола, просто обожаем. Разбитые сердца – наша главная слабость после сигарет, кофе и коньяка.
Слушая ее, я готов был пожертвовать всем ради единственной незабываемой ночи с нею, и это желание разделяли со мной все остальные мужчины в зале. Лана не расхаживала по сцене и лишь тихонько покачивалась перед микрофоном, но и одного ее голоса вполне хватало для того, чтобы расшевелить зрителей, а точнее, парализовать их. Пока она пела, никто не проронил ни звука и не шелохнулся, разве что изредка подносил к губам сигарету или бокал, и эта абсолютная концентрация сохранилась при переходе к следующей, чуть более динамичной песенке – “Bang Bang”. Первой ее спела Нэнси Синатра, но эта платиновая принцесса знала о стрельбе и насилии только по рассказам гангстеров из числа дружков своего папаши Фрэнка. В отличие от нее, Лана выросла в метрополисе, где бандиты забрали такую власть, что армия сражалась с ними на улицах. В Сайгоне метали гранаты, взрывали бомбы, а увенчалось все это полномасштабным вторжением Вьетконга. “Бах-бах” было саундтреком всей нашей жизни, но что оно значило для Нэнси Синатры? Для нее эта песня была просто сентиментальной попсой.
Мало того – как и подавляющее большинство американцев, Нэнси Синатра страдала одноязычием. Версия “Bang Bang”, избранная Ланой – на английском с прослойками французского и вьетнамского, – была гораздо богаче. Последняя строчка на французском, Bang bang, je ne l’oublierai pas, дублировалась вьетнамским переводом Фам Зуи, “мы никогда не забудем”. В репертуаре классической сайгонской поп-музыки эта песня занимала одно из важнейших мест; любовь и смерть мастерски переплетались в этой истории о влюбленных, которые, хоть и были знакомы с детства (а может, именно поэтому), застрелили друг друга. Бах-бах – это сама память стреляла из своего пистолета нам в висок, ибо мы не могли забыть любовь, мы не могли забыть войну, мы не могли забыть влюбленных, мы не могли забыть врагов, мы не могли забыть родину и не могли забыть Сайгон. Мы не могли забыть карамельный аромат кофе глясе с грубым сахаром, вкус лапши, которую мы ели, присев на корточки на тротуаре, переборы дружеской гитары, которую слушали, качаясь в гамаках под кокосовыми деревьями, футбольные баталии, которые босоногая и голопузая ребятня вела на площадях, в переулках, скверах и парках, жемчужные шарфы из утренней дымки на плечах гор, шелковистую влажность устриц во рту на песчаном пляже, и как наша мокрая возлюбленная шептала нам самые соблазнительные слова на нашем языке, ань ой, и как шуршал рис, когда его обмолачивали, и как спали у себя в повозках рикши, согреваемые только памятью о своих семьях, и беженцев, спящих на каждом тротуаре каждого города, и медленное терпеливое тление противокомариных спиралей, и сладкую упругую мякоть манго, только что сорванного с дерева, и девушек, не желающих с нами разговаривать и оттого еще более желанных, и парней, погибших или сгинувших, дома и улицы, разрушенные бомбежками, речки, где мы купались, голые и счастливые, укромную рощицу, откуда мы подглядывали за нимфами, когда они плескались в воде с невинностью пташек, тени на стенах плетеной хижины, где горит свеча, атональное звяканье коровьих колокольчиков на пыльных проселочных дорогах, лай голодного пса в покинутой жителями деревне, аппетитную вонь свежего дуриана, от которой слезятся глаза, и вой сирот над мертвыми телами их отцов и матерей, и липкую кожу любимой после акта любви, и как под вечер липла к телу рубашка, и как липли к нам неприятности, и как визжали поросята, убегая со всех ног от своих деревенских хозяев с ножами, и пылающие на закате холмы, и рассвет, поднимающий над периной моря свою венценосную голову, и крепкую горячую руку матери – этот список можно продолжать и продолжать, но вся суть сводилась к одному: главным, чего мы не могли забыть, было то, что мы не можем забыть.
