Джентльмены, мы рады, что вы смогли к нам присоединиться, сказал конгрессмен. Позвольте мне вас представить. Остальных было шестеро – воротилы бизнеса, выборные чиновники и юристы, а также профессор Хедд. Конгрессмен с Хеддом проходили по разряду очень важных персон, а прочие, включая генерала, – умеренно важных (не считая меня, персоны нулевой важности). Гвоздем программы был, конечно, профессор Хедд, но и генерал вызывал у собравшихся некоторый интерес. Собственно говоря, конгрессмен устроил этот ужин в первую очередь ради того, чтобы дать генералу возможность расширить свою сеть потенциальных сторонников и инвесторов, причем Хедд играл роль главного приза. Одно доброе слово из уст профессора Хедда, сказал конгрессмен генералу, способно распахнуть перед вами множество дверей и бумажников. Таким образом, далеко не случайно нам с генералом отвели места справа и слева от профессора, и я не преминул тут же попросить высокого гостя подписать мой экземпляр его книги.
Я вижу, вы прочли ее довольно внимательно, сказал Хедд, пролистывая большим пальцем все страницы разом. У многих из них были загнуты уголки, так что вся книга разбухла, точно от влаги. Наш юный друг изучает американский характер, заметил конгрессмен. Исходя из рассказов генерала и моих собственных наблюдений, рискну предположить, что он уже знает нас лучше, чем мы сами. Это предположение вызвало у остальных гостей смешки; вместе с ними усмехнулся и я. Если вы изучаете американский характер, сказал профессор, подписывая титульный лист, зачем вам читать мою книгу? Она посвящена скорее Азии, чем Америке. Он отдал мне книгу, и, держа ее на весу, я ответил: мне кажется, что, если хочешь понять чей-то характер, полезно бывает узнать, что этот человек думает о других, особенно о таких, как ты. Профессор внимательно посмотрел на меня поверх своих очков без оправы – от таких взглядов мне всегда становилось не по себе, а тут еще на меня смотрел автор следующих строк:
У рядового вьетконговца нет претензий к реальной Америке. У него есть претензии к бумажному тигру, созданному его вождями, ибо он всего только молодой идеалист, одураченный идеологами коммунизма. Если бы он познал истинную суть Америки, то понял бы, что Америка ему не враг, а друг. (стр. 213)
Конечно, профессор Хедд говорил не обо мне, поскольку я не был рядовым вьетконговцем, и все же он говорил обо мне в том смысле, что описывал некий типаж. Перед этой встречей я еще раз перелистал его книгу и нашел два места, где его рассуждения относились к людям вроде меня. О моей оборотной стороне он писал:
Радикально настроенный вьетнамец-интеллектуал – наш самый опасный враг. Познакомившись с трудами Джефферсона и Монтеня, Маркса и Толстого, он задает логичный вопрос, почему права человека, столь превозносимые западной цивилизацией, не распространяются на его земляков. Для нас он потерян. Ради своих целей он решился пойти на крайние меры, а для таких людей нет пути назад. (стр. 301)
Эту оценку профессора я признал справедливой. Я и вправду был врагом наихудшего типа – неисправимым. Но вот что я прочел о своей лицевой стороне:
В руках молодых вьетнамцев, влюбленных в Америку, находится ключ к свободе Южного Вьетнама. Они, фигурально говоря, вкусили кока-колы и знают, что она сладка. Они видят наши несовершенства, но им внушает надежду наша искренность и готовность бороться со своими недостатками. Именно такую молодежь нам и следует взращивать. Со временем она придет на смену генералам с диктаторскими наклонностями – тем, кого в конечном счете воспитали французы. (стр. 381)
Эти категории существовали, как существуют страницы книги, но в большинстве из нас много страниц, а не одна. И все же, сидя под пристальным взглядом профессора Хедда, я подозревал, что он видит перед собой не книгу, а лист, который легко прочесть и при необходимости подчинить себе. Я собирался доказать, что он ошибается.
Бьюсь об заклад, джентльмены, сказал профессор, снова переключая свое внимание на остальных гостей, что этот молодой человек – единственный среди вас, кто прочел мою книгу целиком. Ответом ему был смех, лишенный всякого стеснения, и по какой-то причине мне почудилось, что профессор развеселил всех, ловко подшутив надо мной. Целиком? – переспросил конгрессмен. Полноте, Ричард. Я крайне удивлюсь, если окажется, что кто-нибудь прочел больше, чем написано на обложке. Ну, может, еще рекламные отзывы на первой странице. Опять смех, но вместо того, чтобы оскорбиться, профессор Хедд лишь благосклонно улыбнулся. Королю вечера явно была не в тягость его бумажная корона. Конечно, он привык к почитанию: его книги пользовались популярностью, он не раз выступал на воскресных утренних ток-шоу и занимал престижное положение одного из вашингтонских экспертов-мыслителей. Особенно любили его генералы ВВС: они консультировались у него по стратегическим вопросам, и по их наущению он регулярно осведомлял президента и его советников о чудесных эффектах бомбардировок. Любили Ричарда Хедда и сенаторы с конгрессменами, включая нашего и ему подобных, в чьих районах наряду с прочими благами цивилизации производились самолеты, потребные для этих бомбардировок. Насчет моей книги, сказал он, – пожалуй, оттуда не мешало бы убрать капельку честности и добавить взамен капельку вежливости. Это помогло бы, знаете… сохранить лицо.
Рядом со мной сидел человек средних лет, который еще ни разу не усмехнулся. На нем был простой синий костюм и невзрачный полосатый галстук. Его представили нам как адвоката по делам, связанным с телесными повреждениями, доку по части групповых исков. Ковыряя вилкой уолдорфский салат, он сказал: любопытно, что вы говорите “сохранить лицо”, профессор Хедд. Времена меняются, не так ли? Лет двадцать-тридцать назад ни один американец и не подумал бы сказать это всерьез.
Лет двадцать-тридцать назад американцы не говорили всерьез многих вещей, которые мы говорим сегодня, отозвался профессор. Сохранить лицо – полезное выражение. Можете мне поверить, я воевал с японцами в Бирме.
Они были крепкие ребята, заметил конгрессмен. Отец мне рассказывал. Нет ничего плохого в том, чтобы уважать своих врагов. Наоборот, это даже благородно! Поглядите, чего они добились с небольшой нашей помощью. Сейчас по улице не пройдешь, чтобы не наткнуться на японскую машину.
В мою страну японцы тоже вкладывались немало, сказал генерал. Продавали у нас мотоциклы и магнитофоны. У меня самого был “Саньо”.
И это всего через какую-нибудь пару десятилетий после оккупации, сказал конгрессмен. А вы знаете, что под японцами миллион вьетнамцев умер от голода? Это было адресовано остальным людям в костюмах и не вызвало ни смешка, ни улыбки. С ума сойти, сказал адвокат. Иначе, пожалуй, и нельзя было отреагировать на такую статистику, поданную между салатом и стейком с печеной картошкой. На несколько мгновений все уставились в свои тарелки или бокалы с сосредоточенностью пациентов, проверяющих зрение по оптометрической таблице. Что до меня, то я прикидывал, как скомпенсировать ущерб, невольно нанесенный конгрессменом. Мы с генералом старательно изображали приятных собеседников, но он усложнил нашу задачу, упомянув о голоде – бедствии, которого американцы никогда не знали. Это слово могло связываться в их мыслях разве что с экзотическими ландшафтами, усеянными скелетообразными трупами изможденных туземцев, но нам было совсем ни к чему навеивать им подобные картины, ибо чего нельзя делать ни в коем случае – так это требовать от других вообразить, что они совсем такие же, как мы. Душевная телепортация выбивает из колеи большинство людей, которые (если они вообще думают о других) предпочитают думать, что другие совсем такие же, как они, или могут стать такими же.
