— Доктор Жольдош понимает Люциуса и ему подобных, — сказала
мама, обняв меня за плечи. — Ему можно доверять.
Мама произнесла последние слова таким тоном, что стало ясно:
она говорит не только о том, можно ли доверить этому шарлатану жизнь Люциуса.
— Почему?
— Он будет молчать.
— Но почему? Почему мы должны молчать? Ты кровь видела?
Сломанные ноги? Разбитые ребра? Люциус особенный... — Мама взяла меня за плечи
и слегка тряхнула. — Просто поверь, Джессика. В больнице ему находиться
небезопасно.
— А здесь безопасно? В нашей гостиной?
Мама отпустила меня и потерла глаза — должно быть, она очень
устала.
— Да, здесь он в большей безопасности.
— Мам, у него внутреннее кровотечение. Даже мне это
очевидно. Ему нужно переливание крови.
Мама кинула на меня странный взгляд, будто я ненароком
сказала что-то важное:
— Совершенно верно, ему нужна кровь.
— Тогда отвезите его в больницу!
— Джессика, у Люциуса есть особенности, которых докторам не
понять. Мы все обсудим позже, а сейчас мне надо к нему вернуться. Пожалуйста,
ступай к себе и наберись терпения. Как только будут новости, я скажу.
Мама направилась к гостиной, из которой доносились голоса —
разговаривали мой отец и доктор Жольдош, — и присоединилась к тайному обществу,
плотно прикрыв дверь.
Напуганная и раздраженная, я поднялась наверх, совершенно
забыв про бедную нерасседланную Красотку, и ей пришлось провести холодную
ноябрьскую ночь возле конюшни. От тревоги я даже не вспомнила о лошади, которая
несколько часов назад принесла мне славу. Вместо того чтобы позаботиться о
Красотке, я забралась в постель и уставилась в потолок, пытаясь решить, что
делать дальше.
Напряженно размышляя, не вызвать ли доктора самой, и заметила,
что над гаражом, в комнате Люциуса, вспыхнул и тут же погас свет. Я выглянула в
окно: к дому через лужайку бежал отец с каким-то свертком размером с коробку
для обуви, но с закругленными уголками. Похоже на бандероль.
Когда отец скрылся в гостиной, я украдкой сошла вниз,
стараясь не наступать на расшатанные половицы, и приоткрыла дверь — самую
малость, чтобы видеть, что внутри.
Огонь в камине почти потух, но в приглушенном свете я
все-таки кое-что рассмотрела. На длинном обеденном столе, который мы
использовали в торжественных случаях, лежал Люциус, наполовину прикрытый белой
простыней. Его лицо казалось безмятежным, губы не шевелились. Он был похож на
мертвеца. На труп. Я никогда раньше не была на похоронах, но казаться мертвее,
чем Люциус... даже не знаю, возможно ли это.
Он умер?!
Я уставилась на его обнаженную грудь.
«Люциус, дыши! Дыши, пожалуйста...»
Увы, грудь Люциуса не двигалась.
Внезапно что-то во мне надломилось, и я почувствовала, как
внутри образуется холодная гулкая пустота.
«Нет, не может быть. Он не умер».
Я попыталась успокоиться. Если бы Люциус умер, вокруг него
не суетились бы, оставили бы в покое, прикрыли бы лицо.
Мама нервно расхаживала у камина, прижав руку к губам. Отец
и доктор Жольдош о чем-то совещались, разглядывая сверток из гаража. Должно
быть, они пришли к какому-то решению, потому что доктор Жольдош достал из
черной сумки нож... или скальпель? Он собирается оперировать Люциуса? На нашем столе?!
Я отвернулась, опасаясь, что мне станет дурно, но венгерский
шарлатан не стал кромсать Люциуса, а разрезал бечевку на свертке и надорвал
бумагу. Затем достал содержимое, осторожно, словно новорожденного младенца —
дрожащего младенца, который так и норовит вырваться.
Да что же это?
Затаив дыхание, я наклонилась к щели. На дверь никто не
смотрел. И мама, и отец, и доктор Жольдош не сводили глаз с загадочного
предмета — пакетика, сшитого из неизвестного материала. Пакетик подрагивал,
словно желе.
— Разумеется, у него в комнате хранился запас, — прошептал
доктор Жольдош, тряся седой бородой. — Как же иначе.
— Разумеется, — согласилась мама.
По знаку отца она подошла к Люциусу. Родители взяли его за
плечи и осторожно приподняли. Люциус не то застонал от боли, не то зарычал, как
раненый лев. Такой вопль не мог исходить ни от человека, ни от зверя. От звука
дрожали стены и кровь стыла в жилах.
Я вытерла взмокшие ладони об одежду.
Доктор Жольдош, блеснув стеклами очков, наклонился к своему
пациенту.
— Пей, Люциус. Пей, — тихо сказал доктор, держа пакетик на
весу перед лицом Люциуса.
Никакой реакции не последовало. Голова Люциуса опрокинулась,
и отцу пришлось поддержать ее.
Доктор Жольдош взял скальпель и вонзил его в пакетик.
Внезапно Люциус широко распахнул глаза, и я тихонько
вскрикнула — и без того темные радужки стали совершенно черными, заполнили
собой почти все пространство глазного яблока. Люциус раскрыл рот и выпустил
клыки. Родители услышали мои крик, но не могли оторвать взглядов от
фантастического зрелища. Люциус наклонил голову, впился в пакетик и с усилием
начал жадно глотать. По его подбородку сползла капля жидкости. Темной жидкости.
Густой. Алой.
Несколько часов назад я видела такие же пятна на груди
Люциуса.
Не может быть!
Я затрясла головой, разгоняя наваждение, и попыталась
рассуждать здраво, но мне почему-то не удавалось вытеснить из сознания образ
того, что происходило у меня на глазах. До меня донесся запах — резкий,
незнакомый. Точнее, однажды я его унюхала, но едва различимо, а теперь...
Теперь он был сильным. И становился все сильнее. Этот запах... я ощущала его
будто не носом, а нутром — или той примитивной частью мозга, о которой нам
рассказывали на уроках биологии. Той частью, которая контролирует агрессию,
сексуальное влечение и... удовольствие?
Люциус сел прямее, оперся на локоть, продолжая жадно
глотать, как будто не мог напиться. В конце концов в пакетике ничего не
осталось. Со стоном, в котором странным образом сочеталась животам агония и
чистое удовлетворение, Люциус откинулся назад. Отец подхватил его за плечи и
аккуратно уложил на спину.
— А теперь поспи. — Мама натянула одеяло ему на грудь, куда
только что упала капля крови.
Кровь... Он пил кровь...
Я зажмурилась, замотала головой — и прочный деревянный пол
внезапно ушел у меня из-под ног. Стены комнаты задрожали и поплыли. Я
попробовала выпрямиться, но помимо моей воли глаза закатились, и все вокруг
потемнело, словно в кино перед началом сеанса.
Среди ночи я пришла в себя — в своей постели, одетая в
любимую фланелевую пижаму. Мною владело странное чувство, как будто я очутилась
не в собственной спальне, а в чужой стране. Еще не рассвело. Я лежала, стараясь
не шевелиться, с открытыми глазами, на случай, если комната снова закружится и
исчезнет. Впрочем, дом так и не шелохнулся, хотя я в подробностях мысленно
проиграла все, что увидела. Все, что почувствовала.
