Потом вернулась в кабинет, хотя перемена еще не закончилась, но в нем не было ни души. Вдруг мне в глаза бросилось кое-что необычное. Я подошла к нашему классному аквариуму и увидела плававшую на поверхности зеленоватой воды дохлую золотую рыбку. Пару недель назад мы с Тэйлор помогали его чистить. Миссис Макдональд объяснила нам, что слить из него воду можно, если взять гибкую трубочку, засунуть один ее конец в емкость, а другой зажать губами и втянуть в себя немного жидкости. Если все сделать как надо, вода сама собой потечет в ведро. Это все гравитация. То же самое, что луна и звезды. В первый раз я набрала полный рот воды из аквариума, и Тэйлор подняла меня на смех. Не думаю, что с тех пор его кто-то чистил.
Я знала, что рыбка мертва, но не понимала, как к этому относиться. В детстве у меня тоже была такая и тоже потом умерла. Буся спустила ее в унитаз, и мне стало очень грустно. Но та рыбка была моя, она принадлежала мне. Эта не была моя, однако, пока я пыталась определиться со своими чувствами, руки сами собой открыли крышку аквариума. Не знаю почему, но мне захотелось взять ее в руки. Она была скользкой, мокрой и холодной. В этот момент в кабинет вошла Тэйлор, посмотрела сначала на рыбку, потом на меня. Взяла ее, положила обратно в аквариум и закрыла крышку. Затем вытащила из рукава носовой платок, как фокусник, который достает из шляпы кролика, и вытерла руки – сначала мои, а потом и свои. Я была рада узнать, что она в порядке.
В прошлом году мне на Пасху подарили два яйца. Одно мама с папой, другое Буся. Ее оказалось лучше, потому что в нем под слоем шоколада обнаружились конфетки. Я их посчитала, их было тринадцать – это я хорошо помню, потому что это число одновременно счастливое и несчастливое. В этом году я получила только одно яйцо, но это ничего, потому что оно от Тэйлор. Я ей ничего не дарила, но обязательно что-нибудь придумаю. Можно подарить несколько «Кит-Катов», которых у нас теперь море.
Сейчас
Четверг, 29 декабря 2016 года
Мои родители умерли. Не знаю, как о таком можно забыть, но я забыла. Они приходили ко мне в больничную палату, они были такие же настоящие, как и все остальные, и все-таки на самом деле их там не было. И не могло быть, потому что их уже больше года нет в живых. Мозг – очень мощный инструмент, ему под силу создавать целые миры, не говоря уже о банальных иллюзиях, способствующих его самосохранению. К моменту их смерти мы с ними даже не общались. Я помню последние слова папы, обращенные ко мне, они и сейчас закольцованным воспоминанием крутятся у меня в голове:
«Послушай меня, Эмбер. Все проблемы в наших отношениях ты создала сама. Еще подростком ты вечно погружалась в свой собственный мирок. Не хотела видеть нас рядом, и мы не могли тебя найти, хотя и пытались. Я точно это знаю, потому что мы действительно пытались. Годами. Мир не вращается вокруг тебя. Если бы у тебя были дети, ты и сама бы это понимала».
Больше они мне не звонили, как и я им. О том, что их не стало, мне сообщила Клэр. Их туристический автобус в Италии попал в аварию. Я видела репортаж по телевизору, но когда диктор сказал, что несчастный случай унес жизни нескольких британских граждан, даже не догадывалась, что голос с экрана обращается непосредственно ко мне. Мы так никогда и не узнали, что именно там случилось. Поговаривали, что водитель уснул за рулем. День или два об инциденте говорили в новостях, но потом о папе с мамой опять забыли – все, кроме нас. Где-то у кого-то еще случилось несчастье, эта новость затмила предыдущие, и только мы вдвоем продолжали смотреть старый репортаж. В графу «Ближайшие родственники» в паспортах папа с мамой внесли Клэр, но не меня. Даже мертвые, они отдавали ей предпочтение.
Сестра взяла на себя все: перевезла их тела домой, организовала похороны, решила все юридические формальности. Я разобрала дом и избавилась от вещей, раздав частички их жизни другим людям, живущим в других местах. Клэр сказала, что ей это делать было бы невыносимо.
Я до сих пор потрясена тем, какими настоящими они казались мне в этой больничной палате. Должно быть, мне до такой степени хотелось разделить с кем-нибудь одиночество, что мозг просто был вынужден вернуть мне родителей в виде живых воспоминаний. Когда мы в них нуждаемся, наши покойные близкие совсем рядом – по ту сторону невидимой стены. Но что-либо разделить с ними нельзя, поэтому тоска, как и чувство вины, это твой удел.
Когда их не стало, Клэр была убита горем. Несколько недель она оплакивала их видимыми всем слезами – а мои невидимые слезы не иссякли никогда. Теперь я пытаюсь подвергать критической оценке все, что преподносит мне разум, и стараюсь отличить видения от реальности.
Дверь открывается, и кто-то ввозит в палату каталку. Потом берет меня за руку, и я по манере ее держать понимаю, что это Пол. По большей части, его руки мягкие и изнеженные, исключение составляет лишь бугорок на среднем пальце в том месте, где он слишком сильно сжимает ручку, когда пишет. Он вернулся. Полицейские, по-видимому, его отпустили. Мы долго молчим. Я чувствую, что он смотрит на меня. Ничего не говорит, лишь держит за руку. Когда приходят санитарки, чтобы перевернуть меня и сменить белье, по их просьбе ждет в коридоре. А когда они уходят, возвращается. Мне очень хочется спросить, что с ним случилось, спросить, что сказали в полиции и в чем его подозревают.
Входит медсестра и говорит ему, что время посещения больных подошло к концу. Он ничего не отвечает, но выражение его лица, вероятно, красноречивее любых слов, потому что она разрешает ему оставаться сколько угодно. В чем бы Пола ни обвиняла полиция, медперсонал явно считает его хорошим мужем. Мы еще какое-то время молчим – он не может найти нужных слов, а я лишена дара речи.
– Прости, – говорит он.
Я задаюсь вопросом, что он имеет в виду, и вдруг чувствую, как он склоняется к изголовью, и меня охватывает привычная паника. Сначала мне непонятно, чего я боюсь, но потом в голове вспыхивает воспоминание мужских рук на моем горле. У меня будто перехватывает дыхание, хотя аппарат по-прежнему исправно нагнетает в легкие кислород. Пол кладет руки мне на лицо, а не на горло, но что он делает, я не знаю. Потом сует что-то в уши, и мне хочется закричать. Саундтрек к окружающему меня миру становится тише, и мне это совсем не нравится: слух – это все, что у меня осталось.
– Что ты делаешь? – спрашивает Клэр.
Ее голос повергает меня в шок. Я не знаю, сколько она пробыла здесь. Я вообще не знала, что она здесь.
– Доктор говорит, это может помочь, – отвечает Пол и опять берет меня за руку.
– Тебя отпустили?
– Похоже, что да.
– Ты в порядке? – спрашивает Клэр.
– А ты как думаешь?
– Я думаю, ты выглядишь как дерьмо, а судя по запаху, тебе не мешает принять душ.
– Спасибо. Я приехал сюда прямо из участка.
– Ну, теперь все уже позади.
– Не позади, они по-прежнему думают, что я…
Но для меня на этом все заканчивается, потому что я их больше не слышу. Уши заполняет музыка, пульсируя и стекая вниз по телу, заглушая все другие ощущения. В конечном итоге кроме нее больше ничего не остается. Все остальное, все остальные исчезают. Последовательность нот складывается в воспоминание и уносит меня прочь. Под эту песню в день нашей свадьбы мы с Полом шли к алтарю. Лирический герой песни хочет починить, исправить свою возлюбленную, и эти слова уносят меня в прошлое. Пол пытался починить меня, даже когда я не знала, что во мне что-то надломилось. Он пытается и сейчас.
