Я покупаю близнецам немного выбранной Клэр одежды. Пусть носят то, что нравится ей, они не запомнят даже Рождество, а уж тем более свои наряды. Интересно, они будут хоть что-нибудь обо мне помнить, если я вскоре исчезну из их жизни? Недавно я посмотрела значение термина «крестная мать»: «женщина, назначаемая официальным опекуном ребенка в случае преждевременной кончины родителей». Преждевременная кончина — мне никак не удается выбросить эту фразу из головы. Моя роль тетки и крестной матери пока что не особенно много значила, но потом все изменится. Когда ребята подрастут, я буду делать для них неизмеримо больше. Что случилось в это Рождество, они не запомнят, в их жизни оно не сыграет никакой роли.
В потоке покупателей, бегающих в поисках подарков в последние часы перед праздником, почти невозможно переходить от магазина к магазину. Мне кажется странным, что отягощенные пакетами и долгами люди, мимо которых мы проходим, выглядят такими счастливыми. Иногда у меня возникает чувство, что все вокруг счастливее меня, потому что посвящены в некую неведомую мне тайну. Широкие улыбки на их лицах слишком навязчивы. Я чувствую, что ненавижу их, ненавижу все вокруг. Рождественские огни, песни, искусственный снег – все то, что раньше нравилось, теперь не находит в душе никакого отклика. Клэр тоже не получает удовольствия. Мы похожи с ней куда больше, чем я осмеливаюсь признать, и буквально на моих глазах ее охватывает подавленное настроение, если не хуже. С учетом этого мою новость лучше сообщить пораньше, пока она не погрузилась в совершенно мрачное расположение духа и не увлекла меня за собой.
Я веду нашу небольшую процессию на рождественскую ярмарку. Клэр такое любит. Сестра останавливается у прилавка с ароматическими свечами. По очереди берет их в руки, подносит к лицу и вдыхает запах. У каждой из них свое название. Любовь. Радость. Надежда. Интересно, а как она пахнет, эта надежда?
– Этот твой друг из университета, с которым ты на днях столкнулась… – произносит она, все так же не отрывая взгляда от свечей.
Мои ноги будто прирастают к асфальту, и оживленная рождественская ярмарка в одночасье погружается в молчание.
– Не друг, а бывший парень, – с трудом выдавливаю я из себя.
– Неважно.
Клэр берет в руки ароматический диффузор с палочками, торчащими во все стороны, словно у ощетинившегося ежа.
– Вчера вечером я вспомнила, кто он такой.
Вчера вечером, когда я проснулась в его постели.
Эти слова прозвучали только у меня в голове, но я все равно боюсь, что ей как-то удалось их услышать. Клэр продолжает, не глядя на меня, чему я только рада – не уверена, что лицо меня не выдаст.
– Он учился на медицинском, так ведь? – спрашивает она.
– Да.
– Помнишь, когда ты его бросила, он никак не мог от тебя отстать?
– Помню. Мой поступок его расстроил. Он не понял, почему мы с ним расстались. Я же не могла объяснить ему, что меня заставила ты.
– Я тебя не заставляла. Просто он тебе не подходил. Симпатичный малый, но тут у него что-то было не так.
С этими словами Клэр стучит себя указательным пальцем по виску.
– Помнишь, как он бесконечно тебе названивал? А как по ночам караулил тебя у квартиры?
– Я же ведь уже говорила, он очень расстроился.
– А ты никогда не задавалась вопросом, почему он в конце концов перестал тебя преследовать?
Клэр поворачивается ко мне, смотрит сияющими от восторга глазами, но уже в следующее мгновение ее внимание вновь поглощают товары на прилавках.
Мозг переходит в форсированный режим. Фрагменты пазла, о существовании которого я даже не подозревала, встают на свои места.
– Что ты сделала? – спрашиваю я.
– Ничего такого. Всего лишь написала пару писем. Какая жалость, что люди перестали писать письма, правда же?
Она не поднимает глаз, лишь небрежно идет вдоль прилавка, берет в руки пастельного цвета восковые лампы, подносит к лицу и вдыхает аромат.
– Я должна знать, что ты тогда сделала.
Наконец она поворачивается ко мне.
– Написала несколько жалоб на твоего бывшего руководству медицинского факультета. От имени разных женщин, на разной бумаге и каждый раз другим почерком. По правде говоря, придумано было просто здорово, – Клэр улыбается. – А потом позвонила ему из автомата и сказала, что письма не закончатся до тех пор, пока он не оставит тебя в покое.
Улыбка на ее лице сменяется взрывом хохота.
– Это не смешно, Клэр. Ты могла поставить крест на всей его карьере.
– Чем он сейчас занимается?
– Стал врачом.
– Значит, ничего страшного с ним не случилось. Ты, как всегда, переживаешь из-за ерунды. Я говорю тебе это на тот случай, если ты вдруг «столкнешься» с ним опять. Но послушай моего совета – держись от него подальше.
– Почему? – спрашиваю я, хотя, боюсь, и так знаю ответ.
– Потому что я, кажется, сказала ему, что те письма писала ты.
Недавно
Рождественский сочельник 2016 года, после полудня
Ярмарка начинает кружиться, и мне необходимо как-то восстановить равновесие. Над запахами свечей, пряностей и людей парит аромат глинтвейна. Нужно успокоиться и сосредоточиться на том, что я должна сказать. Я заталкиваю Эдварда в самый дальний и темный уголок разума, запихиваю в коробку и запираю на замок. Мне и раньше доводилось прятать воспоминания в коробки. Иногда это единственный способ с ними справиться.
– Может, выпьем что-нибудь? – предлагаю я.
– Давай, – отвечает Клэр.
Я встаю в очередь у стойки, она отправляется искать свободный столик. По дороге дает близнецам немного чипсов, чтобы они вели себя смирно. Им не следовало бы есть такую гадость, но я ничего не говорю. Я слышу за спиной щелчок фотокамеры и резко поворачиваюсь, мозг тут же воспроизводит в голове последние мои снимки, висящие у Эдварда в коридоре. Не удивлюсь, если сейчас увижу, как он в толпе опять меня фотографирует. Надо перестать без конца о нем думать, проблемы надо решать по очереди, но перед мысленным взором упорно стоит мое собственное лицо – в те мгновения, когда на него никто не смотрит. Такие снимки показывают, как мы выглядим, когда пытаемся удержаться, а жизнь тянет нас вниз. Бумажный прямоугольник, обнажающий наши скрытые стороны.
Я ставлю чашки с глинтвейном на стол и грею руки, обхватывая пальцами горячее стекло. Оно немного обжигает, но ничего, пусть мне будет больно. Клэр отпивает бархатистой жидкости. По мере того как сама она согревается, ее нервы успокаиваются. Внутренний термостат сестры возвращает ее в более устойчивое состояние, но мы все еще не можем преодолеть возникшую неловкость. Это опасно.
– Не сердись, это было сто лет назад, – говорит она, опять отпивая из чашки.
