– Брат… – Салахуддин не знал, что делать… – ты чего, брат?
Он упал перед ним на колени, перевернул… на Салахуддина уставилось залитое кровью лицо. Одна пуля попала точно в глаз, все было в крови. Салахуддин, сам не зная зачем, достал платок и начал обтирать кровь с лица убитого брата.
– Брат… как же так… брат… ты чего, брат… – бессмысленно повторял он, не в силах осознать ту страшную истину, что Лом-Али мертв и они вместе уже никогда не пойдут помогать деду собирать овец или рыбачить на горной речке…
– Брат… за что… брат…
В какой-то момент взгляд его сфокусировался на чем-то, что лежало рядом… это был пистолет. Серьезный «глок», с глушителем. И он подобрал его, сам не зная зачем и не понимая, что тем самым подписывает себе двадцать лет.
Он ничего тогда не понимал.
В окнах первого этажа синим мелькнули вспышки, послышались шаги.
Кто-то торкнулся в дверь.
– Закрыто.
– Левченко, понятых давай!
– Щас…
– А ты посмотри, может, сзади открыто.
Салахуддин вскочил и бросился бежать. Пистолет он так и не бросил…
Машину он остановил на какой-то улице… пистолет лежал на сиденье, автомат – в ногах. Он какое-то время тупо сидел, смотрел на игру отсветов фар на лобовом стекле… потом достал телефон, набрал номер отца.
Абонент временно недоступен. Вы можете оставить сообщение после звукового сигнала…
Телефон пропищал, он несколько секунд сидел, а потом сказал:
– Папа…
Шипение эфира.
– Папа… Лом-Али убили. Это из-за меня… это я виноват.
…
– Я плохой чеченец, папа. И плохой брат. Я всегда был таким. Но я сделаю то, что должен, папа. Ты будешь гордиться тем, что я сделал. Ты и весь тейп, все наши старики. Я поступлю как чеченец, папа. Ты будешь мной гордиться…
Салахуддин отключил телефон и тронул машину с места.
Где жил Майснер, он знал.
Майснер жил за пределами Москвы, у него был коттедж – там он жил с семьей. Коттедж был не таким, как делают сейчас – большой, за тысячу квадратных метров, из красного кирпича. Такие делали во времена девяностых, когда они стояли как замки новых феодалов на захваченной земле. Многие так и стояли – пустыми…
Но не этот.
Дядя Боря не раз приглашал его… старый еврей вообще любил молодежь и ее общество. Жарили шашлык, готовили чеченские национальные блюда, узбекские.
Разговаривали…
Вот и добазарились…
Салахуддин не знал, что он будет делать, когда подъехал к дому. Но он точно знал, что дядя Боря знает что-то. Что-то такое, за что погиб Лом-Али. За что его убили.
Подло убили. Не дав возможности защититься.
Салахуддин раскатал шапочку – получилась лыжная маска. Накрутил на свой «Вепрь» глушитель – автомат он сделал так, как на стрельбище видел, денег не пожалел – ни один чеченец не будет жалеть деньги на свое оружие. У него тут «ACOG» стоял, совершенно излишний. Но – круто, как у морской пехоты США. Как в видеоиграх.
Пора.
Через забор он перелезать не стал – встал на колено, прислушался. Потом едва слышно, утробно гавкнул, подражая лаю собаки.
Послышалось ответное вуф – и топот. Салахуддин прицелился…
Хлоп!
Собака визгнула и повалилась на бок, скуля.
Салахуддин подошел ближе.
Это был Том, собаку подарили Майснеру его какие-то партнеры из Америки, с Брайтон-Бич. Здоровенная дурковатая псина, гулявшая по ночам по участку.
Салахуддин прицелился и выстрелил. Том скулить перестал.
Так Салахуддин избежал первой опасности. Если бы не добивающий выстрел в голову, собака обратилась бы и укусила его.
Салахуддин пошел дальше. Интересно, есть кто в доме? Горело одно окно, он определил – кабинетное.
Как проникнуть внутрь, он знал, сзади. Там есть помещения для прислуги, но она приходящая из ближайшего полумертвого села. Сейчас они пусты.
Нажал на ручку, толкнул стволом дверь – поддалась.
Опыта у него не было за исключением стрельбища и видеоигр, но оружие у него было подходящее и дом знакомым.
Комната. Еще комната.
Лестница.
В семь-сорок он подъедет,
В семь-сорок он подъедет —
Наш старый, наш славный
Наш агицын паровоз.
Ведет с собой вагоны,
Ведет с собой вагоны,
Набитые людями,
Будто сеном воз.
Он выйдет из вагона
И двинет вдоль перрона.
На голове его роскошный котелок,
В больших глазах зеленых на восток
Горит одесский огонек.
Пусть он не из Одессы,
Пусть он не из Одессы,
Фонтаны и Пересыпь
Ждут его к себе на двор…
Дядя Боря был не просто евреем – он был русским евреем, упертым. Отказывался переехать в Израиль или США. Уперто финансировал все, что связано с изучением языка идиш, считал, что евреи не должны отказываться от своего языка и своих теперь уже европейских корней. Никогда не перечислял деньги Израилю – ни единого доллара.
Старый Борис Майснер…
Салахуддин почему-то не смог в него прицелиться. Вместо этого он шагнул в комнату с пистолетом в руке и автоматом на груди и негромко сказал:
– Борис Львович…
Майснер обернулся.
– Кто… – он был подслеповат.
– Я. Салахуддин.
…
– Лом-Али убили.
Майснер нащупал очки, водрузил на нос, всмотрелся.
– Я чаю налью?
– Давайте…
Следом за Майснером он прошел на узбекскую кухню – в коттедже были сразу три кухонных помещения, русское, еврейское и узбекское. Майснер начал заваривать чай, настоящий узбекский кок-чай, который можно сказать и чай, и пища – с топленым маслом.
Салахуддин сел на попавшийся табурет – он был для повара, в Узбекистане пищу вкушают без столов и стульев.
– Зачем тебе автомат, Салик? – спросил Майснер, колдуя над чаем. – Ты боишься старого еврея? Или как?
– Мне нужны ответы.
– Тогда задай вопрос.
– Кто убил Лом-Али?
– Не знаю.
– Кто такой Бурко?
Майснер посмотрел на Салахуддина поверх очков.
– Бурко, Салик, наш новый Иисус Христос.
Салахуддин вздрогнул. Ему показалось, что он сходит с ума… хотя вся его жизнь последних дней была полна безумия.
