Мой голос дрогнул. «Я сижу в комнате, битком набитой монстрами, — подумала я. — Я совершенно беззащитна…» Но я не могла позволить себе утратить самообладание. Что они тогда со мной сделают? А что сделают, если я даже буду держать себя в руках? Если они не принадлежат к тому типу чудищ, которые умеют искажать воспоминания людей, я теперь знаю их тайну…
— Если исследовать корень этого слова, то на самом деле оно означает «того, кто возвращается после долгого отсутствия» или «того, кто приходит обратно», — педантично изложил свои соображения Гаспар.
Хотя в комнате было тепло, я почувствовала, что начинаю дрожать. Все они выжидающе смотрели на меня, как будто я была предметом их группового научного исследования. И что мне было делать? Шарль прошипел:
— Она точно собирается обозлиться и сбежать, как я и думал.
— Она не собирается злиться и убегать, — возразила Шарлотта.
— Ладно, идите-ка все отсюда, — заговорил Винсент гораздо более уверенным голосом, чем до сих пор. — Не обижайтесь, но лучше я сам поговорю с Кэти. Вы, ребята, только все запутали. Так что спасибо за поддержку, но… пожалуйста, уйдите.
— Да не за что!
Все затихли и уставились на Гаспара. Он тут же сбавил тон и уставился на собственные руки.
— Я хочу сказать… ну, если можно, — забормотал он смущенно, — что… Винсент, ты не можешь взять на себя все объяснения с человеком, я хочу сказать, с Кэти… Мы все, так или иначе, теперь вовлечены в это нарушение. Мы все должны быть уверены, что сведения, которые стали ей известны… и что ей пока неизвестно… ну, в общем… Кроме того, я ведь должен буду потом полностью отчитаться перед Жан-Батистом. Прежде чем ей будет позволено уйти.
Мое напряжение чуть-чуть ослабело. «Они собираются отпустить меня…» Это выглядело как слабенький огонек в конце туннеля.
— Я мог бы также… э-э… напомнить тебе, что ты слишком слаб даже для того, чтобы просто сидеть, — продолжил Гаспар. — В твоем состоянии как ты предполагаешь справиться с объяснением вещей настолько сложных и настолько важных для всех нас?
Молчание тянулось добрую минуту, и все смотрели при этом на Винсента. Наконец он вздохнул.
— Ладно. Я понимаю. Но бога ради, попытайтесь держаться в рамках… — Он посмотрел на меня и сказал: — Кэти, пожалуйста, подойди, сядь рядом со мной. По крайней мере, это даст мне иллюзию того, что я владею ситуацией.
Я подошла к кровати и молча смотрела на то, как Винсент с усилием поднимает руку, чтобы сжать мои пальцы. В то мгновение, когда наша кожа соприкоснулась, я ощутила тот же самый покой, как в момент прикосновения Шарлотты в ее комнате. Меня окатило волной тишины и чувства безопасности, как будто с того момента, как Винсент взял меня за руку, ничего плохого уже не могло случиться. Но на этот раз я понимала, что это должен быть какой-то сверхъестественный трюк.
Я осторожно села на край кровати, не отрывая глаз от лица Винсента.
— У меня нет болей, — заверил он меня, не отпуская моей руки. — Не осторожничай. И, Кэти, для начала потрогай меня как следует, — продолжил он погромче, чтобы все его услышали. — Убедись, что я не призрак.
— И мы не настоящие зомби, — с усмешкой сказал Шарль. — Иначе бы он уже откусил от тебя кусок.
Винсент не обратил внимания на его слова.
— Мы не вампиры, и не оборотни, и вообще не что-нибудь такое, чего тебе следовало бы бояться. Мы — ревенанты. Мы не люди… — Он немного помолчал, собираясь с силами: — Но и причинять тебе зло не собираемся.
Я постаралась взять себя в руки, прежде чем обратиться ко всем сразу как можно более уверенным голосом.
— Значит, вы все… умерли. Но на вид вы вполне живые. Кроме тебя, — добавила я с заминкой, оглянувшись на Винсента. — Хотя теперь ты выглядишь куда лучше, чем вчера вечером, — признала я.
Винсент был серьезен, почти мрачен:
— Юл, мог бы ты рассказать Кэти свою историю? Это, наверное, наилучший способ объяснения. Гаспар прав: я пока не в силах.
Юл посмотрел мне в глаза и заговорил, не отводя взгляда.
— Хорошо. Кэти, я понимаю, что все это прозвучит неправдоподобно, но я родился в 1897 году. В маленькой деревушке недалеко от Парижа. Мой отец был врачом, а мама — акушеркой. Я проявил художественный дар, и потому в шестнадцать лет меня отправили в Париж, учиться рисованию. Но мое обучение продолжалось недолго, потому что в 1914 году началась война. Я сражался с германцами два года, пока меня не убили во время одного из сражений в сентябре 1916 года. Битва при Вердене. На том бы все и кончилось… если бы я не проснулся три дня спустя.
В комнате было очень тихо. Я изо всех сил пыталась осмыслить услышанное.
— Ты… проснулся? — смогла, наконец, выговорить я.
Юноше, на которого я смотрела, явно было не больше двадцати лет, но он утверждал, что ему уже за сто…
— В строгом смысле он «ожил», — предложил другое объяснение Гаспар и даже палец вверх поднял, чтобы подчеркнуть свою мысль. — Не «проснулся».
— Я вернулся к жизни, — пояснил свою мысль Юл.
— Но как? — недоверчиво спросила я. Винсент сжал мою руку, поддерживая во мне храбрость. — Как ты мог вернуться к жизни, разве что на самом деле ты не был мертв?
— О, я умер! Тут нет никаких сомнений. Невозможно остаться в живых, если тебя разорвало на множество кусков.
Улыбка Юла превратилась в выражение сочувствия, когда он увидел, что я побледнела.
— Эй, дай ей передохнуть! — воскликнул Эмброуз. — Что ж мы все сразу на нее вывалили! — Он посмотрел на меня. — Тут дело в особом… как же это назвать? Не станем рассуждать о Сумеречной Зоне, это для кино… скорее дело в одном из законов вселенной, так мне кажется. Он гласит, что, если по ряду обстоятельств ты погибаешь вместо кого-то другого, ты впоследствии возвращаешься к жизни. Ты остаешься мертвым трое суток. А потом просыпаешься.
— Оживаешь, — поправил его Гаспар.
— Нет, ты именно просыпаешься, — стоял на своем Эмброуз, — и, если не считать того, что ты в этот момент голоден как зверь, ты опять такой же, как прежде.
— Вот только после этого ты не можешь спать, — добавил Шарль.
— Ты когда-нибудь слышал о вреде избыточной информации, детка? — в раздражении сжал кулаки Эмброуз.
— Кэти, — мягко заговорила Шарлотта, — умирание и оживление — по-настоящему тяжелые процессы для человеческого тела. Тебя как будто вышибает в совершенно другой жизненный цикл. Но «оживление» — действительно подходящий термин. Мы бываем настолько оживлены, когда просыпаемся, что больше трех недель не в силах остановиться и постоянно движемся, действуем. А потом наши тела отключаются, и мы спим, как убитые, трое суток. Вот как Винсент только что спал.
— Ты хочешь сказать, мы умираем на трое… — начал было Шарль, поправляя ее.
