— Ma princesse! — взревел Папи, увидев меня; благоговейная тишина разлетелась вдребезги.
Я вздрогнула. Так в детстве называл меня папа, и после его смерти никто больше не произносил этих слов.
— Пришла все-таки! Ну, что ты вот так сразу видишь новенького?
— Вот его, прежде всего, — ответила я, показывая на фигуру атлетического юноши в человеческий рост.
Он выставил вперед одну ногу, а сжатую в кулак руку прижимал к боку. Второй руки и носа у скульптуры недоставало.
— А, мой грек! — воскликнул Папи, подходя к мраморной фигуре. — Пятый век до Рождества Христова. Истинная находка! В наши дни греческое правительство и не позволило бы вывезти его из страны, но я его купил у одного шведского коллекционера, семье которого он принадлежал еще с девятнадцатого века. — Папи повел меня мимо драгоценной гробницы, укрытой стеклянным футляром. — В наши дни не знаешь, с чем можешь столкнуться, иной раз источники бывают весьма сомнительными…
— А это что такое? — спросила я, останавливаясь перед большой черной вазой.
На ее поверхности было изображено красной краской около десятка или немного больше человеческих фигур в театральных позах. Это были две вооруженные группы, стоявшие лицом друг к другу, и во главе каждой из маленьких армий был обнаженный мужчина с яростным лицом. Предводители держали копья, готовясь швырнуть их друг в друга.
— Обнаженные воины. Интересно.
— А, ты об этой амфоре… Она лет на сто помоложе грека. Это схватка двух городов, а ведут армии нумины.
— Ведет кто?
— Нумины. Нумин в единственном числе. Разновидность римских божеств. Наполовину человек, наполовину бог. Его можно ранить, но не убить.
— Значит, они обнажены потому, что они боги? — спросила я. — Им не нужны доспехи? По мне, похоже на позерство.
Папи хихикнул.
«Нумин, странное слово», — подумала я и пробормотала себе под нос:
— Немножко похоже на «нума».
— Что ты сказала? — вскрикнул Папи, и его голова при этом дернулась от вазы ко мне.
Вид у него был такой, словно его кто-то ударил.
— Я сказала, что «нумин» звучит похоже на «нума».
— Где ты слышала это слово? — спросил дед.
— Не знаю… по телевизору?
— Очень в этом сомневаюсь.
— Я не знаю, Папи, — растерялась я, отворачиваясь от его лазерного взгляда и пытаясь найти в галерее что-нибудь такое, что помогло бы мне вывернуться. — Наверное, оно мне попалось где-нибудь в старых книгах.
— Хмм… — Дед не слишком уверенно кивнул, принимая мое объяснение, но взгляд у него остался встревоженным.
Когда Папи обнаруживал, что кто-то, кроме него, знает о всяких его архаичных богах и чудовищах, он всегда приходил в волнение.
— Спасибо, что пригласил меня сегодня, Папи, — заговорила я, спеша сменить тему. — Но ты ведь хотел о чем-то со мной поговорить? Кроме скульптур и ваз, да?
Папи рассеянно улыбнулся.
— Да, я просил тебя прийти, чтобы поговорить о том, что происходит между тобой и Джорджией. Что это, мелкая стычка, — спросил он, глядя на вазу, — или полномасштабная война? Конечно, это не мое дело. Просто я думаю, когда же вы, наконец, заключите перемирие и вернете в дом покой? Если все это протянется достаточно долго, мне, пожалуй, придется внезапно уехать по неотложным делам.
— Мне очень жаль, Папи, — сказала я. — Это полностью моя вина.
— Знаю. Джорджия сказала, что ты, вместе с какими-то молодыми людьми, бросили ее в некоем ресторане.
— Да. Но там произошло… в общем, несчастный случай, и нам просто пришлось уехать.
— И у вас не было времени даже на то, чтобы позвать Джорджию? — скептически поинтересовался Папи.
— Не было.
Папи взял меня за руку и повел в переднюю часть галереи.
— Вообще-то на тебя это совершенно не похоже, princesse. А со стороны твоих спутников выглядит не по-джентльменски.
Я кивнула, полностью с ним соглашаясь, но мне нечего было сказать в свою защиту.
Мы подошли к входной двери.
— Поосторожнее выбирай приятелей, с которыми проводишь время, cherie. Не у каждого такое доброе сердце, как у тебя.
— Прости, Папи. Я прямо сейчас поговорю с Джорджией.
Я обняла деда и вышла из полутемной галереи, моргая от яркого солнечного света. Купив в ближайшем цветочном магазине букет гербер, я отправилась домой, чтобы попытаться преодолеть рубеж и заключить мир с сестрой. Не знаю, цветы ли помогли или просто созрел момент для того, чтобы все простить и забыть, но на этот раз мои извинения были приняты.
Вместо того чтобы остудить мое желание видеть Винсента, слова Папи только подогрели его. Прошло пять невероятно длинных дней, и, хотя мы договорились встретиться в выходные и каждый день говорили по телефону и слали друг другу сообщения, все равно это время показалось мне вечностью.
Наладив, наконец, мир с Джорджией, я сразу схватилась за телефон, чтобы позвонить Винсенту. Но не успела я набрать номер, как на дисплее появилось его имя, мой телефон зазвонил.
— А я как раз собралась тебе звонить, — засмеялась я в трубку.
— Что ж, прекрасно, — донесся до меня его бархатный голос.
— Как Эмброуз, уже на ногах? — спросила я.
По моей просьбе Винсент ежедневно давал мне отчет о состоянии своего друга. На следующий день после того, как Эмброуз был заколот, раны начали затягиваться, и Винсент заверил меня, что, как всегда, Эмброуз будет «как новенький», когда проснется.
— Да, Кэти. Я ведь говорил, все в порядке.
— Конечно, знаю. Просто мне до сих пор трудно в это поверить, вот и все.
— Ну, ты можешь сама его увидеть, если захочешь прийти. Но может, лучше нам сначала прогуляться? И поскольку нам не удалось посидеть в кафе «Ле дю Маго» без того, чтобы кого-нибудь убили или покалечили, я подумал, можно было бы снова пойти туда.
— Согласна. У меня есть несколько часов до ужина.
— Заеду за тобой в пять?
— Отлично.
Когда я спустилась вниз, Винсент уже ждал меня, сидя на своей «Веспе».
— Быстро ты добрался, — сказала я, беря шлем из его рук.
— Приму за комплимент, — ответил он.
Это был первый холодный день в октябре. Мы сидели перед кафе на бульваре Сен-Жермен, под одним из высоких, похожих на фонари обогревателей, которые выставлялись возле всех уличных столиков сразу, как начинало холодать. Тепло обливало мои плечи, а горячий шоколад согревал изнутри.
— Да, вот это шоколад! — сказал Винсент, наливая в свою чашку густую жидкость и добавляя к ней горячего молока из второго кувшинчика.
