И спустят восемь сотен «волкодавов»… Надо было понимать именно так.
— Тишин! — Соловей уже почти шел вразнос. — Тебя же теперь нет нигде. Тебя убрали отовсюду. Тебя нет в правлении. Кем ты будешь к следующему съезду? И будет ли он теперь когда-нибудь вообще — этот следующий съезд? И молодежь вся эта… голосующая — она уже не будет знать, кто он такой вообще, этот Тишин!
— Да замолчи ты, пьянь!..
Это был почти истеричный крик.
Соловей поднялся и, дав угрожающий крен и норовя завалиться на бок, стал выбираться из-за стола. Тяжело оперся на мое плечо. Девятнадцатый знак внимания… Вот зараза. В любом состоянии знает, что всегда может на меня опереться… Он не позвал меня, не попросил его проводить, поэтому я не шелохнулась. Меня вообще здесь как будто бы не было…
С порога вдребезги пьяный Соловей помахал рукой:
— Тишин, ты про… съезд…
Действие следующее. Мы переместились в номер к ковровской мэтрессе, депутату гордумы Ирине Табацковой. Там оказалось в точности такое же заседание. Громов-старший, Ель-кин, Прилепин, Скрипка… Эта сходка была клоном предыдущей. Все — такое же гнилое…
— Я всегда говорила, что не признаю это ЦК, — это Табацкова. — Теперь же у меня будут вообще все основания…
— Надо подготовить открытое письмо, — это Елькин. — И чтобы его подписали человек пятнадцать. Региональных руководителей. И с ним уже выходить на руководство…
И они в какой-то заторможенной прострации еще долго медленно катили по кругу эту идею. Подобие идеи. Пародию на идею. Это было даже не «после боя кулаками». Это было какое-то интеллигентское задумчивое подпирание щеки рукой: а может, нам сложить кукиш в кармане? Так это нужно по электронной почте договариваться с каждой из фаланг пальцев…
Про… господа. Все на свете. И сами прекрасно об этом знали…
Смотреть на это было противно. Гнилее базара я не слыхала. Они просто теперь сидели с невыносимо кислыми рожами и по инерции что-то мямлили, как будто с трудом ворочали во рту распухшими языками. Зная, что слили все подчистую. Что больше уже и такого приблизительного шанса у них не будет. Что «революция наполовину» оборачивается торжествующей контрреволюцией. И они обреченно продолжали мусолить то, что так и не смогли разгрызть. Не по зубам им оказалось…
Лимонов сделал их всех как щенков. Ух, как красиво он их сделал… А чего еще делать с такими? Я аплодировала Лимонову.
Скрипач не нужен
Я свалила от них довольно рано. Сил моих больше нет на это смотреть… Ох, как я отдохнула в одиночестве! Общением с людьми я была сыта по горло.
Но вечер только начинался. Через час об этом недвусмысленно сообщил вдруг зазвонивший телефон.
— Это Скрипка. Вы просили разбудить вас завтра утром на шествие. А мы тут все решили, что не пойдем. Все равно ничего интересного…
— Может, и мне не ходить?
— Да конечно…
Идея устроить «послесъездовое» победное шествие рано утром была рассчитана действительно на фанатиков. Подъем объявили на полшестого. Но, кажется, мне сегодня и без того будет где проявить фанатизм…
— Я тут подумал… Вы не хотите поговорить, обсудить все это, я мог бы вам объяснить…
Хочу! Хочу! Хочу! Родной, ты не представляешь, какую глупость сейчас сделал! Ты нашел самого неподходящего человека для подобных разговоров. Чтобы добыча так простодушно сама напрашивалась в руки ловца?! Это уже просто неприлично…
…Это я сейчас как-то бодро обо всем вспоминаю. Тогда же у всех и состояние, и вид говорили только об одном. По нас проехались катком. Я уже по рожам в коридоре определяла, кто понял, что произошло, а кому — и объяснять бесполезно…
У вечного, казалось, голодовщика Скрипки конечно же был кофе, были пирожные. Он был просто «богом из машины», посланным свыше, чтобы вернуть меня к жизни. Только глоток бензина может меня спасти…
Спасти самого Скрипку было уже не так просто. Он изможденным знаком вопроса бесшумно перемещался по номеру. Коричневый вытянутый свитер тонкой кольчужкой болтался на его нестерпимо худых плечах. В его глазах стоял такой же неизбывный вопрос. Что могло бы быть чем-то сродни недопониманию — и даже надежде. Но, к сожалению, уж он-то слишком хорошо знал ответ… Слишком умный, слишком тонко чувствующий человек… Он знал всю подноготную — и не имел ни одной счастливой иллюзии. Я смотрела в его лицо — и мне все больше казалось, что я становлюсь свидетелем личной трагедии. Но тогда почему он не пытался на ситуацию повлиять?..
— Вы вообще имеете представление, что происходит? — осторожно начал он.
— Я знаю только, что Соловей с Тишиным с лета катят бочку на руководство. Особо придирались к Абелю. Осенью все это начало разрастаться, они очень сильно рассчитывали на съезд, всерьез говорили о расколе. Все происходило на моих глазах, но детали мне неизвестны…
Н-да… «Все произведения школьной программы в кратком изложении»…
Скрипка печально повел глазами.
— У Лимонова к Тишину — очень сильная личная неприязнь. Она началась, когда он сидел, а Тишин вместо него был поставлен управлять партией. И у Лимонова это вызвало настоящую ревность. К тому же пошли разговоры… Елькин тогда заявил, что, может, председателем партии сделать Тишина, а Лимонов стал бы тогда духовным лидером… Елькин потому теперь почти ничего не делает в отделении, что его самого в любой момент могут из партии попросить… А я ведь еще тогда, когда Лимонов сидел в тюрьме, сказал, что так оно и будет. Что он выйдет — и подомнет партию под себя. И поэтому я от партийных дел уже давно в общем-то отошел… Сегодня утром в машине, когда ехали на съезд, Лимонов сказал: не надейтесь, никакого ЦК вам не будет. Да это ЦК и создавалось характерно. Кто приходил постоянно, те и прижились. Вон, Аверин тот же. Ходил, ходил — да так и остался. Мне самому говорили: «Хочешь тоже быть в ЦК? Приходи». Я ответил, что такого членства в ЦК мне совершенно не надо. И в результате там подобрались люди… шелковые, полностью преданные председателю. Те, кто заглядывает ему в рот и ловит каждое слово. Вон. — Он назвал имя главной «звезды». — На нее уже невозможно смотреть. Превратилась в вампира. Что-то совершенно вампирское… В общем, все получилось именно так, как я предсказывал. Партию свою Лимонов никому не отдаст…
— Зачем она ему?
— Ну, как же! Кем бы он был, если бы не создал партию? Писателем вроде Ерофеева. Да, вроде бы всеми любимым. Но все равно потерявшимся. А политическая партия — это возможность подняться над литературой, над какой-то обыденностью. И войти в историю. Человек сам для себя решает, что в этой жизни он просто обязан сделать, чтобы считать жизнь состоявшейся… А Тишин… Его ведь не только показаниями держат. Если Тишин сейчас выйдет из партии, получится, что захват Минюста и жертва, принесенная севшими ребятами, — все было напрасно. Громов — тишинец, есть теперь такой термин. Он сел, чтобы поднять значение Тишина в партии… Я знаю, как создаются такие партии. Это ведь отличительная черта всех тоталитарных сект: заполнять собой жизнь человека целиком. Когда связи с внешним миром становятся все тоньше, их остается все меньше, а потом — не остается вообще. И у него уже нет и не может быть жизни вне этой секты, он себя без нее не мыслит. И потому естественно, что против этой секты он уже не пойдет, все порядки в ней он будет принимать безропотно… Я очень хорошо разбираюсь в парт-строительстве. В свое время я стоял у истоков кришнаитского движения в Латвии, знаю все эти механизмы. Я ушел оттуда, когда там начали крутиться просто сверхъестественные деньги…
