Нельзя быть таким живым. Это неприлично… Никто не просит воспринимать вонзенный в спину нож так близко к сердцу. Не канает человеческое, слишком человеческое…
— Сережа… Ты меня удивляешь. Как так можно? Ты до сих пор ничего не понял? Ты что, до сих пор на полном серьезе чего-то ждешь от людей? Подумаешь, люди повели себя как люди… Хватит уже убиваться из-за такой ерунды. Ты на кого свои силы тратишь? Мне с этой породой уже давно все ясно. Я от людей не жду уже вообще ничего. И жить стало намного легче. Я теперь живу, с ними никак не смешиваясь, я только холодно наблюдаю, препарирую их, и в этом — моя месть, моя власть, мой кайф… Меня мой город ненавидел. Я захотела — и он стал меня же читать. Тоже весь…
— Да нет у меня никаких амбиций! Я уеду — и буду работать… вон в таком же кафе, наливать людям водку — и пить вместе с ними…
Покалеченный бродяга, забрызганный московской грязью… Ох, Сережа… Ничего не хочешь — ничего не получишь. Это путь в никуда.
Ничего человек не боится… На даче я настороженно наблюдала, как он открытым текстом, всем и каждому, разъяснял:
— Руководство партии — и политсовет, и сам председатель — теперь абсолютно нелегитимны. Потому что они проигнорировали решение съезда.
— Ну-у, Серега, я все понимаю, личная неприязнь, все дела… — соглашательски-примирительно начинал гнусавить Фомич. Но Соловей отрезал мгновенно:
— Какая личная неприязнь?! Какая может быть в делах партии личная неприязнь?! Но зато там совершенно точно существует такая вещь, как политическая НЕОБХОДИМОСТЬ! И поступки совершаются исходя из этой необходимости…
— Фомич совсем рехнулся, — с жестокой усмешкой вдруг сказал он мне однажды, догнав меня на ближних подступах к Савеловскому вокзалу. Крошечная будка, возле которой он задержался… Я потом когда-нибудь продам ее за деньги в качестве фетиша, донельзя о…ого поэтом Соловьем… — Фомич мне тут заявил, что всерьез рассчитывает, что партия придет к власти — и он тогда хочет участвовать в разделе пирога!
Даже самая глупая собака…
Наверное, я донельзя нелюбознательная. Если к основной массе гужующихся на даче нацболов у меня был только один вопрос: «А ты как разговариваешь со старшими?» Ведь насколько идеальны были те, кто сам был старше: Миша Ши-лин, Фомич, Эвертон… Блестящие мужики. Каждый — один на миллион… С остальными же я просто каким-то чудом оставила свой сакраментальный вопрос без выяснения. Ограничившись промежуточным: «А чё за базар?» Эти нехитрые чудеса дрессировки выдавались пачками уже автоматически. Я даже как-то во вкус вошла. Уяснив, что любое общение, чтобы быть успешным, должно неминуемо пройти одну короткую, но запоминающуюся стадию. Человека, прошу прощения, национал-большевика в начале разговора нужно очень жестко и недвусмысленно одернуть. Чтобы он вздрогнул, как лунатик, шарахнулся в сторону, очнулся — и после этого некоторое время разговаривал с тобой адекватно. Но этот рефлекс не прививается. (Правда, я еще не пробовала электрошок.) И в следующий раз приходится все начинать заново…
…Поздний июньский вечер, нацбольская квартира в Люблине. Здоровый глупый ротвейлер крутится между креслами, как заведенная колбаса, топает «копытами» с дробным стуком, лезет ко всем, но упрямо отворачивает морду от меня, прячет глаза и изворачивается так, чтобы не подходить ближе чем на метр. Я на собаку и вовсе не смотрю. Ее для меня нет. Сижу с безразличным презрением в своем кресле. И в конце концов даже Соловей замечает вопиющую неправильность происходящего. Остальным-то от этой фурии нет никакого отбоя.
— А почему собака на тебя не реагирует?
Я только неуловимо усмехаюсь уголком губ. Даже самая глупая собака умнее людей. И соловьев. Она не рискнет соваться к Рептилии…
Постой, паровоз
Вот…
А хозяйка собакина тогда сумела-таки меня заинтриговать. Когда однажды летом все в очередной раз перепились на общей кухне, она вдруг потащила меня на балкон — покурить. На другой балкон… Это некурящего-то человека! Чего надо? Общих тем у нас катастрофически нет. И то ведь мы с первого дня прекрасно вдвоем и без мужиков тусовались. Специально съездили к метро, купили краску, и я красила ей волосы. Меня в этой роли представьте…
Когда мы вошли первый раз тогда на хату к Соловью, я думала, этой тетке на кухне лет тридцать пять. Я с собой сравнила, мне было двадцать восемь. Я с ней на «вы» начала. Оказалось, ей девятнадцать. У нее «в деле» уже был подвиг. Назывался он: девушка ударила какого-то «мэна» цветами по лицу. И прилагались фотографии. Сцена, трибуна, «мэн». А где девушка? Половину сцены занимал собой шкаф. Ой, не шкаф. Девушка…
И вот теперь на пьянке она зачем-то принялась рассказывать, что дома у нее есть тощая подружка и она регулярно раньше била ей морду. Я слушала со все возрастающим интересом. Интерес грозил перерасти в хохот. Зачем она мне это говорит? Что это, прямая и явная угроза? Мол, вот такой расклад сил. Я ее на жизнь старше. Она меня вдвое тяжелее. Двое? Втрое? Локомотив. А я, методом исключения, Анна Каренина. Вопрос: кто кого? Вопрос «зачем» уже можно было не рассматривать… Для меня ответ «кого» не был столь однозначен, как ей хотелось бы. На кухне я найду подручные средства ее остановить. Даже голоса при этом не повышу…
Правила приготовления бульона
…Вечером в желтом доме на Шереметьевской мужики с нехорошим блеском в глазах потребовали жрать…
Я полезла в морозильник. Он почти целиком был заполнен кем-то в пакете. Я осторожно вытащила этого кого-то за… часть тела и показала мужикам.
— Это у вас кто?
Соловей задумчиво посмотрел на это обмороженное великолепие, обильно припорошенное снегом.
— Мы теперь уже и не вспомним…
Ладно. Родственники всех пропавших без вести за последние полгода найденное тело не опознали… Понятно, что по сегодняшнему ужину плачет ростовская лаборатория с анализами ДНК. Или по крайней мере Тишин. Такую квалификацию так просто не потеряешь… Я не глядя положила свою страшную находку в самую большую кастрюлю и поставила на самый маленький огонь. Кто бы это ни был, правила приготовления бульона — одни на всех…
Шоу маст гоу… вон!
Оказалось, в холодильнике у них прятался Франкенштейн. У него было куриное тело, свиные ребра и говяжья печень. Мы в тот вечер очень неплохо повеселились… Но главное шоу, оказывается, было впереди.
Потому что приехала «девушка с цветами». А дальше я не поняла…
Меня так пленяет эта их деревенская манера начинать вопить с порога. Войти, выпучить глаза, еще даже толком ничего не рассмотрев, — и как вмочить. Так, чтобы в разинутую пасть кишки просматривались. Главное, чтобы вообще никак не просматривалась, собственно, причина гнева. Тогда гнев приобретает масштабы и характеристики абсолютного и ужас навевает просто мистический. И у слушателей не может не возникнуть ощущение, что гневаются на них уже хотя бы за то, что они тут просто по гроб жизни кругом должны… «Ты виноват уж тем…» Нет, что и говорить, очень тонкая работа. Наверное, все сразу должны страшно перепугаться, кинуться врассыпную, попрятаться по щелям — и там навсегда умереть от стыда и несмываемого позора. А кто недопомер — будет бит нещадно…
