— А теперь к разговору подключается внутренний голос Голубовича…
Тоже мне, чревовещатель…
Еще одна черта истинного спортсмена (помимо абсолютной непробиваемости), намертво впаявшаяся в характер. При всей весомости — невероятная легкость. Чувство юмора такое, что лучше умереть сразу — или все равно задохнешься в истерике.
А на десерт — с завидным постоянством дающая знать о себе потребность что-нибудь прошибить кулаком… По зеркальной глади его неистребимой интеллигентности тугой рябью нет-нет да пробегал сквозняк лютой реальности сурового братка…
— Не, Магнитка, не может быть, чтобы это был твой первый срок, — говорили ему в тюрьме. — Это ты где-то очень ловко засухарился…
Спокойствие его было того рода, что из него он, вообще безо всяких переходов, мгновенно срывался в атаку. С той же внешней отстраненной и холодной непробиваемостью, что только нагоняло жути. С чем-то лютым, вскипающим глубоко внутри. С ледяным, намертво вцепившимся взглядом слишком светлых глаз. С железным намерением задавить насмерть. Как будто разом впечатывал педаль газа в пол. По любому поводу. На кого угодно. Будь то оплошавшая продавщица в магазине — или летящий на него ротвейлер. Рядом с Голубовичем — шавка подзаборная… Я наблюдала за ним с затаенным восторгом. Я не раз потом вспомнила его с глухой тоской. Когда Соловей почему-то начинал вешаться от моей невинной манеры взрываться без предупреждения. Я знала человека, который бы меня не осудил.
Выяснилось, что он отлично умеет стрелять. Роскошный вид на Волгу (или Оку? В Нижнем не разберешь) с невероятного двухсотметрового обрыва он рассматривал в прицел игрушечного автомата, изъятого у сынишки Прилепина. Нижегородский гаулейтер Елькин тут же наябедничал:
— А однажды Леша руками убил собаку, чтобы посмотреть, может ли он убить…
Меня передернуло. Позор. Людей, что ли, не хватает? Что это за гнилое интеллигентничанье, изнеженное медитирование на разлагающемся трупе: ах, могу… ах, не могу… Если очень надо, просто пойди и убей…
Я все правильно рассчитала, войдя в фарватер строго за этим ледоколом. Ледокол развернулся — и всех, кто не спрятался, смыло волной. Я же эту волну просто оседлала. Я теперь могу поспорить с кем угодно, что, когда рыси в лесу сваливаются на загривки каких-нибудь огромных зверей типа лося, они их не едят.
Они на них катаются.
А завтра — все, что осталось
Нижний стоически переживал нашествие двух озверевших за зиму волков. Которым реально мало стало своего леса. Запредельно скотские поступки циничных отмороженных сволочей блистательно сопровождались непробиваемой ледяной надменностью двух наглых холеных рож: «Вы таки имеете мне что-то предъявить?» Я весело убеждалась: люди под тридцать — просто подросшие дети. Увеличиваются только масштабы разрушений…
— Бери от жизни все… — как бы случайно обронила я тогда фразу, искоса взглянув на него. А он мгновенно подхватил — так, походя, просто шествуя мимо по коридору Жениной квартиры:
— А завтра — все, что осталось…
И я поняла, в чем разница между нами.
Разница — в степени…
— Ты что, не замечаешь, — прокисала я от беззвучного смеха, осторожно пробежав взглядом по сторонам, — что в своей тарелке себя здесь теперь чувствуем только мы?
Это было уже наутро после очень длинной ночи — длинной для нас и невыносимой для всех, кому пришлось всю ночь нас терпеть…
— Да? — искренне удивился он и, как будто очнувшись, тоже оглянулся. — Нет…
Кто бы сомневался. Такие мелкие нюансы он просто не различает…
Он отобрал у нацболов ключи сразу от нескольких нижегородских квартир, отправив хозяев в небытие. Вдребезги разнес стиль жизни этих хозяев. А то, к чему прикасался сам, потом зачистил строго по технологии проведения контртеррористических операций. Только шум стоял. «Повальный шмон», «мочилово в сортире», «11 сентября», «исправительно-трудовая колония на капитальном ремонте после бунта во время пожара во время наводнения», «добивание полицией Нового Орлеана выживших после урагана «Катрина», «крупномасштабная операция бригады по окончательному и бесповоротному наведению Русского Порядка»… А на самом деле — просто уборка Голубовичем помещения, в котором он в данный момент вынужден находиться…
У меня от подобного зрелища в душе начинали греметь литавры. Впервые за долгое время просто ХОТЕЛОСЬ ЖИТЬ. Я не встречала личности более жизнеутверждающей…
Бедный нацбол Женя, сирота, на время лишенный «захватчиками» последнего, и так уже полуразоренного крова, только недобро поблескивал из угла расколотыми очками. «Заниматься БОРЬБОЙ можно и с таким полотенцем, и без тряпок для посуды — и вообще без посуды!» Глядя на него, я в это все больше верю… Когда мне наконец-то стало немного неловко за беспардонность нашего вторжения в чужой город и в чужие дома и смертельно жалко своего единственного друга, Голубович только холодно отрезал:
— Нормально…
И я поняла.
Это одной мне из-за моей неосведомленности НБ-герои доставались без ореола славы. А кто из национал-большевиков реально посмел бы тогда не поделиться с только что откинувшимся Голубовичем всем, что имел? Он отсидел за них за всех — и конкретно за кого-то другого. Но это я сама потом уже в уме сложила «два и два». Ни в каком виде, ни полунамеком, я не услышала от него высказывания на тему: вы мне все по жизни должны.
Он просто приходил куда угодно — и БРАЛ СВОЕ.
Глава 2
Один на миллион
Из тысячи человек мне, возможно, нужен только один…
Господа нацболы
Народ подобрался реальный.
Блестящие «господа революционеры» Прилепин, Голубович, Елькин сидели у костра и педантично разносили только что вышедший фильм. Карену Шахназарову, наверное, не раз икнулось за его «Всадника по имени Смерть», снятого по мотивам повести Бориса Савинкова «Конь бледный»…
«И когда Он снял четвертую печать, я слышал голос четвертого животного, говорящий: иди и смотри.
И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя смерть; и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечем и голодом, и мором и зверями земными».
Откровение святого Иоанна Богослова
Мой любимый Дуче ляпнул недавно:
— Я иногда жалею, что у нас нет царя. Не в кого, понимаешь, бомбу метнуть!..
Современные профессиональные революционеры не могли видеть, как опошляется высокая трагедия русского террора…
— Да что там, наивная агитка, госзаказ на антитеррористическую пропаганду, — брезгливо отмахивались они. — Ну не в наше время так топорно лажать, не во времена изощренного пиара и тонких манипуляций сознанием масс.
