— И избавь, не говори ничего ПРИ МНЕ. Ты МЕНЯ этим своим базаром в грех вгоняешь!
Наверное, это все звучало странно. Но для меня то, что он совершенно спокойно походя обронил в разговоре, прозвучало чудовищно. А просто он со всей своей основательностью истинного атеиста вдруг — не помню почему, просто слово за слово — принялся рассуждать о таком явлении, как православный святой Серафим Саровский. Въехал в тему, как на танке, неизбежно обдав это имя грязью… У меня внутри все перевернулось. «Подсудное дело, — потом уже, чуть остыв, спокойнее подумала я. — Оскорбление религиозного чувства…» Я и не знала, что это так больно…
Во мне кипела ярость моего вождя. Можно было промолчать. Может быть, даже нужно… Еще неизвестно, чем мне аукнутся эти все мои выступления, когда дойдет до дела. Обычно я и молчу, не так просто заставить меня раскрыться… Но есть моменты, когда понимаешь: пора. Нельзя за просто так сдавать самого себя, за душой всегда должна оставаться неразменная монета. Иначе что ты за человек? Если ты что-то считаешь СВОИМ, это СВОЕ никому отдавать уже нельзя…
Я точно знаю собственное СВОЕ. Для меня русский святой — абсолютная величина. Этот давно умерший человек мне важнее большинства ныне живущих. И я спокойно обменяю их на него…
Как интересно. Это всегда так было? Не мотайся по жизни, хоть сколько-нибудь прочно стой на чем-то одном — и однажды жизнь заставит тебя настаивать на этом непримиримо.
— А чего ты так за Серафима? — слегка озадаченно спросил он меня потом. — Он ведь кто был? Просто такой добрый дедушка, который там любил всех…
Этот «добрый дедушка»… Ой, беда с ним!
— Этот «добрый дедушка» лично тебе в своих предсказаниях такого напророчил, что лучше сразу мельничный жернов на шею — и утопиться! Ты знаешь, что все его пророчества, относящиеся к более раннему времени, уже сбылись? И теперь на очереди — то, что он называл очищением России?
«Когда Земля Русская разделится и одна сторона явно останется с бунтовщиками, другая явно станет за государя и целость России, вот тогда ваше боголюбие, усердие ваше по Боге и ко времени — и Господь поможет правому делу ставших за Государя, и Отечество, и Святую Церковь.
Но не столько и тут крови прольется, сколько тогда, как когда правая, за государя ставшая сторона получит победу и предаст их (бунтовщиков) в руки правосудия.
Тогда уж никого в Сибирь не пошлют, а всех непременно казнят, и вот тут-то еще более и прежнего крови прольется, но это кровь будет последняя, очистительная кровь».
Крик
— МНЕ. ТУДА. НАДО.
Именно такое исчерпывающее объяснение получил мой прихвостень, когда однажды я поставила его перед фактом: мы едем в Дивеево к отцу Серафиму… Было самое начало весны, как раз после моего побега из Бункера, и к этому моменту я уже устала ужасно. Жизнь устроила мне невыносимые качели, однажды в детстве я с таких уже свалилась. Больше не хочу. Пора начинать пытаться остановиться… Осенью на какой-то лихой волне я взлетела неимоверно, зимой рухнула — головой на самое дно, убитая мной, но не умершая любовь добивала меня теперь. Так продолжаться не могло, из этого надо было выбираться…
Я ехала, потому что не могла уже не ехать, выбраться по-другому не получалось, но я ехала… нет, только не просить. Что угодно, только не это. Просить что-то для себя у меня язык не повернется. Клянчить каких-то мелочей у святого — это абсолютно недостойно. Да это и не поможет. Не этим надо править свою жизнь… Но, может быть, я смогу ему чем-то помочь? Ведь есть же на самом деле силы… Меня не оставляет ощущение, что русский человек вполне в состоянии позволить себе однажды открыто взглянуть в глаза небу: «Я с Тобой. Я смогу Тебя защитить, положись на меня…» И других слов молитвы можно уже и вовсе не знать. На твою жизнь и этих хватит…
— Ты поедешь со мной, — заявила я своему «приспешнику» безапелляционно. Мой прихвостень вообще не в состоянии «слушаться маму», на что бы я его ни подбивала, все равно все будет по-моему, но сначала он хотя бы для проформы обязательно устроит разборку и скандал. Но сейчас он только глянул на меня — и безропотно засобирался в дорогу. У него язык не повернулся перечить… Ехать одна в будущую столицу православного мира я никогда не рискну. Если хочу оттуда вернуться. А вот с «подельником» — совсем другое дело. С ним я больше всего похожа на одинокую женщину с ребенком. Никто даже случайно не посмотрит…
Храм… В него невозможно войти просто так. Мы ходим, не замечая, какой вокруг на самом деле разреженный воздух. А там — там «нечто» в воздухе стоит плотной стеной, я вошла, натолкнувшись на невидимую преграду, упрямо продавила ее — и вот я внутри…
Когда мощи Серафима привозили в Саров, выстраивалась неимоверная толпа. Бесноватые… Двадцать километров до Дивеева… Сегодня на всей территории монастыря не было почти никого. Был официально праздничный день, Восьмое марта, а на самом деле — разгар поста. «С праздником, девушки!» — кинулся какой-то дебил к черным монашкам. «А что, праздник какой-то?» — пробормотала одна другой. Во придурок, они — не женщины…
Все, кто добрались в этот день до храма, жиденькой цепочкой переминались возле раки с мощами. Очень большой, темный резной короб со стеклом медленно приближался, все лучше различимый за спинами людей. Я смотрела на коричневое дерево, на его резьбу, оно было все ближе, ближе… И когда я поравнялась с ракой, издали подступавшее ощущение начало перебивать дыхание. Прикоснулась к дереву — и понеслось…
…Я это видела. Сонм людей, густая-густая толпа, где каждый был стиснут телами соседей. И каждый пытался метаться в безвоздушном пространстве, люди извивались, но могли только пошевелить головами. Их лица искажало что-то нечеловеческое, не бывает таких искаженных лиц, таких мучительно-яростно открытых ртов. Как на картине «Крик»… Эти люди кричали. Беззвучно, страшно, дико, нечеловечески кричали…
Я задыхалась от рыданий, я рухнула на камни пола, вцепившись в резное дерево, мне надо было успеть, больше всего в жизни мне надо было успеть взмолиться — дико, страшно: прости нас, защити нас…
Все эти люди — это было как на той картине… Все это было… Я верю в то, что видела сама…
Синдром Буратино
— У нас в партии тоже есть православные… — глухо сопротивлялся Алексей моим нападкам. — Елькин мог бы и по-громче тебя на меня тогда… заорать.
Да, точно, когда я взвилась из-за Серафима, мы же были не одни. Вокруг были еще нацболы. И я при них так прокололась… Но потому что это уже невозможно!
Я кивнула про себя, оборачивая слова Алексея против него самого: «Мог бы… Но ведь не заорал…»
— Мы собираем вместе людей разных уклонов, — продолжал он сопротивляться.
— И что это получается за Вавилон? Даже если в обществе главенствуют две идеи, оно уже надвое разделено. Чтобы всех объединить, должна быть всего одна точка приложения. Приложения всего: помыслов, действий. Для всех.
