…Нацболы на нашей квартире в Люблине кидали холодные заинтересованные взгляды на пространно разглагольствующий телевизор. Реакция без вариантов была только одна:
— Как же четко они сработали… Это надо… — едва обозначенными фразами с губ слетали слова почтения чужому профессионализму и мастерству. И опять этот ледяной взгляд, но мысли уже о чем-то своем. Как будто где-то глубоко внутри собственных черепных коробок они непрерывно продолжали просчитывать какие-то очень законспирированные ходы.
Не знаю, за чем было интереснее наблюдать: за событиями в телевизоре или за людьми, которые этот телевизор смотрели. Я теперь знаю, как выглядит полное отсутствие сострадания… Ведь людей же убивали. Но я заглядывала в лица тех, кто был со мной, и понимала: не-а, с их точки зрения — вообще не людей… Абсолютно отрезвляющее зрелище, способное развеять как дым остатки иллюзий и сомнений: здесь все уже очень серьезно. Эти люди перестали играть в игрушки уже очень давно.
Через два дня показали подробный репортаж о больших учениях тюремных карательных отрядов ГУИН и ОМОН. Демонстративно отрабатывавших действия при подавлении бунта заключенных. Наряженных зэками людей, заломав и сложив пополам, головой до земли, пачками лихо таскали по тюремному двору. Репортаж был чуть ли не из Владимирского централа. Здесь однозначно было интереснее наблюдать за Соловьем…
— Н-да… — констатировала я общий настрой тех тревожно-невесомых летних дней. — Легкая невыносимость бытия и… мать ее… эсхатология…
Сдали
Это не Москва. Это… колхоз какой-то!..
Я приехала на стрелу со своими, и за спиной вдруг раздалось:
— Рысь, а что ты здесь делаешь?!
…А что здесь делаешь ТЫ?!
Этот ангельский голосок с тембром и интонациями работающей с перегрузками циркулярной пилы задолбал меня еще в Бункере, зимой. Как же я ненавижу баб… Вот какой черт ее именно сейчас сюда принес?
— Дело есть…
— Знакомая? — спросил один из соратников. Мы стояли на платформе метро «Шоссе Энтузиастов». — Это вы ее к нам сагитировали?
— Встречались… И добралась сюда она сама.
Почему я никому ее не сдала? Не сказала, откуда ее знаю? Пусть разбирается, как знает. По ее разговорам я поняла, что она побывала уже везде. В порядке ознакомления. Почему она слила меня всем и вся? «Таких надо душить в зародыше…»
— Рысь, а мне тебя сдали, — вместо приветствия вскоре заявил Тишин. — А что ты там делала?
— Дела были… — Что, уже на расстрел?.. — Непомнящий просил достать ему значок. Давно просил, еще полгода назад, на концерте…
И как они меня потом столько времени терпели?..
— …Пусть сначала из НБП выйдет! — услышала я, в свою очередь, в штабе на шоссе Энтузиастов.
Пришлось отрезать:
— Находиться я могу где угодно. Состою я здесь. Взглядов своих не скрываю. Я все жду, когда «там» начнут меня расстреливать…
— Ну, расскажи, а как там? — насел на меня Тишин.
— А что ж вы… эту свою… не спросите? — перевела я стрелы на «циркулярную пилу».
— Да ты же знаешь, что она может сказать! «А-а-а! Кошма-а-ар!..» Мне интересно, что расскажешь ты…
— Да уж, что она может наговорить, я знаю… А там все правильно, четко и строго…
Я слегка недоуменно смотрела на него. Ты что, всерьез рассчитываешь, что я кинусь сразу рассказывать, как там? Я что, похожа на бабу? Мужик, ты меня не уважаешь… Нет уж, господа, не дождетесь, чтобы я начала сливать вам информацию. Это просто жизненно необходимый в такой ситуации здравый смысл. Волей судьбы бывая по разные стороны разных баррикад, можно сохранить достоинство и жизнь, только намертво проглотив язык, без вариантов держа в себе все, что видишь и слышишь… Так что, уважаемый, придется тебе и дальше «эту свою» слушать…
— А я однажды с ним по телефону говорил, — принялся вспоминать Тишин. От меня он отстал странно быстро. Когда ж они меня уже расстреляют?.. — Позвонил и спросил, не интересует ли их совместная с нами акция. Оказалось, сам Александр Петрович трубку и взял. И как рявкнул: «Не интересует!..»
Я только усмехнулась про себя. Господи, как малые дети… А ты что, сомневался?!
…Наверное, ситуация, в которой я оказалась, — меж двух огней — не смущала меня одну. Я кому угодно отвечу. На меня давно не оказывает никакого влияния то, где я нахожусь. Я знаю, кто я и с кем я…
Но бдительные соратники через некоторое время на меня все-таки взъелись. Я их прекрасно понимаю и поддерживаю: приходится обороняться от провокаций. Но это было тяжело. Я так добивалась возможности хоть иногда общаться с этими людьми, а мне не поверили. Но обижаться на них нельзя. Не на них. Они по-своему правы. А моя правда в том, что то, что тянуло меня к ним, никуда не уйдет от меня, даже если я останусь одна. Мы на одном языке произносим «Отче наш»… Потом они даже начали расформировывать региональные отделения. Но мое заявление о вступлении лежит в Москве. И я заявления об уходе не писала. Я — продолжаю там состоять. «Твоя честь — в верности…» И даже если организация перестанет существовать, я буду носить в себе символы несуществующей религии. Потому что я в них верю…
…Нацболы же… Нацболы для самих себя были политиками. Для меня они были просто люди. А с людьми, которые для меня — просто люди, никто не запретит мне общаться по-человечески. Только они сами. Когда я увижу разногласия между нами — тогда я этих людей без сожаления оставлю… Но могу сказать честно. Пройдет немало времени, прежде чем будут изжиты мои связи с данными конкретными людьми…
А Соловью на день рожденья я подарила фирменную кружку РНЕ. Шутить умеем…
Герой нашего времени
Тишин приплясывал на своем табурете и мечтал:
— …И однажды я! С полным правом! Огромным шрифтом! Сделаю на первой полосе! Вертикальную отбивку: «БАБЛАТО ХВАТАЕТ!»
Это была коронная фраза Соловья. Он откинулся — и продал квартиру в Самаре, доставшуюся от деда с бабкой. И теперь практически сорил деньгами… «Кайфуй ровно» — это была вторая его фраза. И теперь он, небрежный красавец, мог себе это позволить…
На день рожденья какая-то добрая душа подарила ему зажигалку в виде… гранаты-лимонки! Вот кто-то умеет шутить… Когда я увидела ЭТО у него в руках, мне сделалось дурно. Теперь я знаю, что страшнее обезьяны с гранатой… Дежавю. Это ведь уже было… И он за это уже отсидел. А еще мне очень не понравилось, как однажды он обронил, что, мол, где один срок, там и другой…
Не занятые в этой жизни вообще ничем, мы с Соловьем таскались повсюду за Тишиным. В результате он приволок свой ветвистый «хвост» на стрелу нацбольских комиссаров. Опять что-то замышлялось, московский деспот-руководитель Роман Попков сквозь очки пригвоздил меня взглядом к асфальту:
