— Хочешь подвига?
Но я устояла… А могла бы сесть. На пять лет.
Заговорщики сгрудились на одной из аллей сквера. Мы же с Соловьем, праздношатающиеся разгильдяи, были отправлены загорать на лавочку к памятнику Лермонтову. Соловей сразу же принялся упоенно рассказывать, каким мелким пакостным негодяем и ничтожным грязным интриганом на самом деле был великий поэт. И что в «Герое нашего времени», в образе Печорина, он себя еще приукрасил…
А я смотрела на современного поэта и думала: ты этот портрет с себя, что ли, рисуешь? Или просто это — твой идеал? Однажды он с неописуемым восторгом по страшному секрету зачем-то принялся мне рассказывать, как изощренно обижал, оскорблял — и в результате сумел-таки оскорбить и обидеть — одну известную женщину, поэтессу. Которая ему, кроме хорошего, не сделала ничего плохого.
Спасибо, предупредил…
Я не в состоянии понять, как может человек по доброй воле начать вспоминать свое детство. Мужик, тебе сколько лет? А ты все про детский сад… Он рассказывал про отчаянного, страшно уязвимого и яростного ребенка, родившегося с косоглазием. И с первых же дней вынужденного защищать себя от жестокости всего остального мира. Глаза ему исправили только в пять лет. Но он уже научился вгрызаться в мир, он страшно гордился: «Я — Соловей!», окружающих он третировал неимоверно. Все должно было быть именно так, как хочет он…
— Со мной была в состоянии общаться только бабушка. Она так говорила: «Чего прикажете, барин?..» А что, ее это только забавляло…
Я только усмехнулась про себя: «Один в точности такой же деспот-младенец уже три года… живет ради меня…»
— Ты представляешь меня с длинными волосами? — дрейфовал Соловей по своему прошлому. Я не хотела даже пытаться представлять…
(Черт, у меня нехорошее ощущение, что это он за меня хитростью сам эту главу написал. Что он специально рассказывал мне о себе, чтобы я это разболтала… Я же уверяла всех — и верила сама, что ничего ни о ком писать не буду… Нам с ним друг другу не надо объяснять, насколько часто генератором всяких слухов и сплетен о себе становишься ты сам…)
— У меня были длинные черные волосы, — разглагольствовал тем временем Соловей, — длинный черный плащ, и про меня писали, что плюс к этому ко всему я ходил еще и с тростью! Нет, чувство меры у меня всегда было… Ха, однажды про меня умудрились написать, что я кого-то там изнасиловал — и мне за это отстрелили… все. Причем, заметь, отстрелили ДВАЖДЫ! А еще у меня был черный смокинг — а под ним я носил желтую рубашку с большими такими черными кругами! — с упоением продолжал он рисовать красочный портрет обыкновенного понтярщика и дешевого фигляра.
У меня при этих его радостных излияниях скулы ломило от тоски. Я откровенно маялась, мне это было в высшей степени неинтересно. С тем человеком, в желтом с кругами, я бы никогда не стала общаться. Мы бы просто в этой жизни не пересеклись. «Понтам дешевым цена — могила»… Цитата из «Лимонки». Премию автору!
А вот к этому, нынешнему, меня тянуло как магнитом. И я знала почему…
— …А однажды на зоне расформировали наш отряд — и меня с моими близкими рассовали по разным отрядам. Меня вообще засунули в красный…
— ?
— Сотрудничающий с ментами… И ко мне так это подходят: ну и чё, ну и как, типа, ты в натуре собираешься здесь жить? А я ему: «А НИКАК!»
Он представлял этот разговор в лицах. И в мгновение ока его собственное лицо вдруг смертельно побледнело, и черты исказила лютая ярость. Абсолютная, закипающая внутри, едва сдерживаемая ярость. Ненависть зашкалила в невидящих глазах, звон пошел от захлестнувшего его смертельного отчаяния. Он мгновенно весь ощетинился и превратился в комок до предела взвинченных нервов. Этот худой, почти истонченный человек со впалой грудной клеткой без намека на мышцы готов был метнуться и растерзать любого. Было ясно, что за каждую мелочь он будет биться насмерть, до конца. Это был человек, которому вообще уже нечего терять…
Я смотрела на него как завороженная, я не могла отвести глаз. Черт… Вот черт… Я, кажется, удачно заехала. Мне, похоже, довелось прикоснуться к чему-то из ряда вон. В его ярости и отчаянье было что-то от абсолюта. В нынешней его мирной жизни ему просто негде было эти — лучшие свои — черты проявить.
— И я говорю: «У вас здесь чисто, спокойно, я здесь спать буду. Все близкие мои — там, и жить я по-прежнему буду с ними там». Мы потом очень быстро добились, чтобы нас опять всех вместе поселили…
Не сомневалась. Он там вообще чего угодно добивался, саму систему подминая под себя… Шесть голодовок. Невероятный человек, просто нереальный…
Национал-большевистский порядок
Какую телегу Соловей может катить дольше всего? О «добром и вечном». О том, что людям просто необходимо забивать головы самой несусветной ересью, чтобы окончательно сбить все ориентиры. И мир бы тогда победно завершил свое схождение с ума…
За полтора часа вот таких прогонов — это только сейчас, на кухне! — Тишин ни разу вроде бы не взглянул в мою сторону. И за полдня предыдущих прогонов не услышал от меня ни слова. Но сейчас вдруг обернулся и воззрился на меня радостно и в упор:
— Рысь, а ты ведь совершенно не согласна!
Нет, ну вот как вот с ним общаться?..
— Все должно быть… чисто́… — ударение на втором слоге, на «о». Реально, не хотела я в этом участвовать: порожняки друг другу гонять… — Разрушение противно нормальной человеческой природе. А мозги надо прочищать…
Тут-то Соловей и выдал наконец-то что-то реальное. То, что потом обозвали «Эсхатологией для самых маленьких».
— Смотри. — Он на бумажке нарисовал круг. Ровный. Он еще и художник… — В верхней точке рисуем две стрелки: вверх и вниз, наружу и внутрь. Вверх — добро, вниз — зло. Снаружи — созидание, внутри — разрушение. А теперь, если спустимся в нижнюю точку, нацеленная вверх «положительная» стрелка окажется направлена во внутреннюю область «разрушения». И получается, что, когда мир приходит в эту «нижнюю точку», разрушение, добивание этого мира, оказывается добром. Так что, если живешь в эпоху… полного падения всего, чтобы сделать добро этому миру, добей его окончательно. Чтобы он низшую точку быстрее миновал и, очистившись, мог опять по окружности вверх подниматься. Вот мы как раз тем и заняты, что этот мир добиваем.
— Замечательно… — Наконец-то хоть какой-то «реальный базар». — Вот только после всего вот этого, Михалыч… особенно эсхатологичненько выглядит понятие «национал-большевистский порядок». В противоположность «русскому», что ли?..
Единственное, с чем у меня прочно ассоциируется новая предполагаемая расшифровка аббревиатуры НБП, так это с кухней нижегородского гения Паяльника. Вот там в холодильнике дикие орды нацболов регулярно наводят абсолютный «национал-большевистский порядок»! Вычищают до блеска… Также я все еще помню тех червей в Бункере…
