Я теперь никогда уже не смогу быть просто жителем этой страны, сидеть и выбирать из двух одинаковых: с этими я — или с теми? С кем, если я не знаю ни тех ни других, и меня пытаются настичь отовсюду? Я всегда буду стоять как кость в горле: вне установленных правил, вне закона. От патрулей, свято соблюдавших тогда комендантский час, я теперь буду скрываться до конца жизни. Мне придется очень сильно маскироваться, но я так и не смогу изменить себя внутри. Я по-прежнему буду мечущейся в воюющем городе бродягой. Как призрак, черными московскими дворами я вечно буду уходить ото всех. Я всегда буду третьей неучтенной стороной…
Но только теперь уже очень заинтересованной стороной. Тогда кто-то что-то проворачивал без меня. Провернул. Все вроде бы уже давно улеглось. Но пока есть я, та разборка еще вовсе не закончилась.
Потому что должен настать и мой черед стрелять…
…Не с моим «счастьем» еще и травить себя алкоголем. Я себе обычно наливаю в пропорциях: глоток водки — и лимонада стакан. Но я смотрела на экран — и меня как будто стегануло хлыстом. И с каким-то лютым отчаянным восторгом я начала стегать и свою закипающую ярость. С невероятной точностью рука человека, потерявшего над собой контроль, расплескала водку по стаканам — и я залпом опрокинула свой. В каких темпах все остальные собутыльники собирались цедить свое пойло, меня совершенно не интересовало. Сейчас по-черному глушить водку вдруг резко захотела я. Одна. Я всегда пью одна — когда мне надо выпить…
Других уже не существовало. Сейчас была только я — и экран. И что-то лютое, поднимающееся из глубины.
Я все глубже стремительно проваливалась куда-то внутрь, на самое дно себя. Все вокруг растаяло, осталось только размытое месиво на экране. И моя тоска с почти беззвучным стоном:
— Суки… Вашу мать…
А тоска все разрасталась.
То, что сорвало меня с места, — это была уже — и еще — даже не мысль. Если бы это оформилось в законченную мысль, у меня в руках из небытия возник бы автомат. Это было пока только состояние, чувство. Хватило и его…
Многие в задумчивости начинают ходить из угла в угол, когда их одолевает какая-то несформулированная мысль. Кто-то говорил: Гитлер в помещении расхаживал исключительно по диагонали. Соловей со своей намертво въевшейся привычкой жить в замкнутом, ограниченном пространстве, расхаживая, начинал медленно вращаться практически на одном месте…
Я же — кухня, коридор, комната, балкон, комната, коридор, кухня — принялась бесчисленное количество раз планомерно простреливать квартиру насквозь. Упрямо, остервенело, упорно я металась от балкона к балкону, ничего уже не видя вокруг. Я зверь свободный, мне нужны безграничные просторы. Надо было просто выключить этот фильм. А иначе… Я теперь разгонялась до того состояния центростремительной ярости, когда уже невозможно остановиться. И с каждым взглядом, брошенным на экран, ярость закладывала новый виток. Мне было уже мало просто метаться, бешенство искало выход. В какой-то момент я обрушилась с градом ударов на кафель кухонной стены… Вашу ма-ать…
Я была опутана тончайшей рвущейся пленкой, в которую превратилось сознание.
Сознание… Какая ничтожная и бессмысленная, надуманная преграда, оправдание собственной никчемности для слабаков! Какое наслаждение — прорваться к истинному сквозь эту пленку! Они все боятся себя, боятся жизни, боятся в других проявления неистовой жизни. Их разорвет на куски, если они вдруг увидят жизнь во всей ее истинной, сокрушительной мощи красок, звуков, действий, страстей. Они просто не знают, что это такое: самому быть настоящим. Это хнычущее, цепляющееся за руки пошлое трусливое сознание мне невыносимо мешает. Я устала шпионить за собой и бить себя по рукам, боясь малейшего мало-мальски свободного жеста. Могу я позволить себе наконец-то взорвать настоящие страсти, впасть в настоящую очистительную ярость? На полную, без оглядки, до конца?..
Безумие с ледяным оскалом хохотало мне в глаза: давай, еще немного — и все, я стану твоей единственной реальностью!..
Понимая, что я себя теряю, я попробовала спастись возле единственного близкого человека — Соловья. Но он только брезгливо сбросил с себя руки, упавшие ему на плечи…
Боже мой… Какая гнида… Он не способен даже на такую малость. Позволить хоть на мгновение схватиться за него отчаявшемуся человеку. Человеку на грани безумия. Схватиться, чтобы не рухнуть в пропасть…
Я отшатнулась: ты за это заплатишь…
Вот тогда-то на поверхность моего сознания бредом всплыл «Черный ворон». От ужаса и тоски оставалось только взвыть…
Впрочем, я довольно быстро с собой совладала. Ничто не заставит меня просто так распылять силы. Но зато потом я тщательно и планомерно вспомню все. Все и всем. Когда придет время…
Х.еврика
Соловью по ящику показывали сплошное MTV, по остальным каналам именно по его заявке круглосуточно транслировали рекламу. В тюрьме пристрастился смотреть телевизор…
«Наступила эпоха подмышек», — удовлетворенно констатировал Соловей. Он как ищейка своим нервным острым носом повсюду вынюхивал подтверждения своей любимой мысли. О том, что этот мир — весь сплошь пошлый и гадкий. У меня было абсолютное ощущение, что такую картину мира он пытается детально срисовать с самого себя… И очень радуется, когда хоть что-то совпадает…
Ему на каждом шагу мерещились коварные, злобные, мерзкие «пидоры» — и прочие грязные геи. Его послушать — так педерастия обрела уже вселенские масштабы. И он тут — чуть ли не последний хранитель настоящего мужского начала. Глядя исподлобья на это все, я ловила себя на мысли, что если бы это было действительно так — я бы всерьез затосковала…
— Я долго не мог понять, — вещал он, кажется, на полном серьезе, — почему школьницы так любят вот эту откровенную грязную… типа Мумий Тролля. А тут Фомич мне просто открыл глаза. Он сказал: «Смотри, как они демонстрируют свои рты…» И я понял. У молоденьких девочек в основном клиторальный оргазм. Они смотрят на эти вывернутые губы, на эти пасти, выставленные напоказ, — и представляют, как их этими ртами ласкают…
И всю вот эту грязь мне приходилось слушать… Если бы он спросил меня, я бы ему рассказала, что при правильном пении просто необходима очень четкая, утрированная артикуляция…
Изучив репертуар группы «Фабрика», он поставил всех на уши выяснением вопроса, что означает припев: «Ой, люли мои, люли…» У каждого опрошенного циника — я была первой — «лю́ли» неизбежно переквалифицировались в «люли́». Вернее, в «получить люле́й». Дальше в расшифровке мы не продвинулись…
Он, как будто пытаясь спасти самого себя, вдруг кинулся изучать дело нацболки Анны Петренко, сидящей по дикому обвинению. Якобы это она подкинула на ступени здания администрации своего города коробку с будильником. Что было принято за бомбу…
