Это мне чего — через всю Москву теперь так и гулять? Я еле волокла свои пожитки. А я не офигею? И что же, все, что я заслуживаю в этой жизни, — это вдребезги пьяный, почти обездвиженный гений? Осчастлививший меня тем, что подпустил к своему бездыханному телу… Так я, знаете ли, и сама себе тоже вполне…
…Но откуда у меня этот до блеска отшлифованный жест? Наверное, рука именно вот так должна подхватывать автомат. Когда он входит в нее, как влитой. И ты мгновенно понимаешь, как твои руки тосковали без автомата. И безусловно соглашаешься принять манеру поведения и правила игры, которые он диктует. Соглашаешься с волнующим ощущением приятной тяжести, заставляющей удовлетворенно загудеть тугие мышцы. С легким торжеством осознания ценности своего в высшей степени непростого груза…
Как автомат я подхватила Соловья. Оружие культмассового поражения…
Черт возьми… Оказывается, из нашего предыдущего общения он сделал правильный вывод. Что мне на руки, как шубу с барского плеча, можно… ЕМУ можно… небрежным жестом сбросить свой вольготно разложившийся труп. И я подхвачу. «…Да не преткнешься о камень ногою твоею…»
Я сказала: подхвачу. Дорогой, на плечо тебя взвалить я не смогу при всем желании. Да и не было его вовсе… Соловей, ты, похоже, гениальный манипулятор. Вот только не канает уже.
Ты сам по себе не канаешь. Халява закончилась. Ты ее сам зарубил. И если ты хочешь, чтобы я была по-настоящему заинтересована в тебе нынешнем, тебе придется меня действительно заинтересовать. И, веришь, я не знаю, как ты это сделаешь. Ставки возросли…
— А, не могу, нога болит!..
Он остановился у стены, согнувшись от необъяснимой боли в левой ноге, и чуть не подвывал. Какие-то фантомные боли… Наш обоз прочно встал. Я долго искала по карманам сумки анальгин, Соловей с перекошенным лицом его долго глотал. Я наконец-то приноровилась к своему разнокалиберному багажу. Рассортировав мелкие вещи по более крупным. Так что на выходе получились три утрамбованные увесистые единицы ручной клади. Они уже не будут безнадежно путаться в ногах при каждом шаге, и их ручки компактно поместятся в одной руке. В другой уже свил гнездо Соловей… Розу я засунула под молнию в чехол гитары. Ну просто guns and roses, оружие и розы… К перемещению по пересеченной местности с полной боевой выкладкой готова…
Твою мать, картина касторовым маслом: исполнительница, груженная, как вьючный осел, инструментами, цветами, реквизитом и поклонниками, с триумфом возвращается в свою жалкую лачугу…
Мы осторожно двинулись дальше. Соловей страдал, казалось, одновременно от всего.
— Меня предал самый дорогой мне человек…
Откровения Соловья? Это что-то новенькое. «Мне казалось, ты не делаешь признаний…» Прочно зафиксировав, я подтянула его плотнее к себе. Теперь передвигаться стало куда как ловчее. Появилась хорошо отлаженная система… И пока ты, дорогой, тихо сцеживаешь эти путаные слова, тебе обеспечена безукоризненная транспортировка. А откуда ты знаешь, что мне так важна любая информация о тебе?..
Надо же… Тебя до сих пор кто-то предает? А я давно вышла на следующий уровень.
Я давно уже предаю сама…
Ой, ой, ой, ой…
А дальше… Боже мой…
Я была заласкана своим, бесконечно своим мужиком, как редко при нашей жизни уже ласкают женщин. Всю дорогу в метро теперь он сам не выпускал меня из рук. Я вечность уже не целовалась на эскалаторе, утопая в тихой нежности своего мужчины. Я не помню, я не знаю уже, что он мне говорил… Твоими бы устами — да показания давать… Это было неслыханно. С его губ, из его рук… а на самом деле — бог знает из какой бреши, пробитой жизнью в его душе, на меня рушился поток пугающе-беззащитной нежности и ранимо-бесхитростного восхищения на грани отчаяния. Или уже далеко за гранью…
А я… Что я теряю? Я умело скользила в волнах его жесточайшей эйфории. Обжигающая стихия нежданной, заполоняющей все любви — это же моя стихия. Я купаюсь в ней, как саламандра в огне. Я не упущу ни секунды, ни вздоха. Из того чуть опасного, блистательно непредсказуемого эфемерного блаженства, которое вдруг может стать моим…
Мне было все равно, что с ним. Почему бы мне действительно не принять всю эту его разом вскрывшуюся любовь на свой счет? И снова дерзко и доверчиво не погреться на чужом пожаре. Понятно, что у него что-то произошло, и он теперь пытается возле меня спастись…
Было нереальное чувство, что он вдруг решил мне сдаться. Что донельзя затянутые оковы собственной каменной неприступности его просто раздавили. И он, надломленный, успел ухватиться за руку женщины, которая его еще так недавно любила. А значит, сможет еще. А теперь ему это наконец-то понадобилось. И он сказал: на, бери, бери что хочешь, именно то, что хочешь, только сейчас — удержи…
И я брала все, что хотела. Именно то, что хотела…
Сейчас он в полной мере расплачивался за весь раздирающий холод моей жизни с ним, оцепеневший холод жизни без него. А я ведь уже почти научилась без него жить… Казалось, он сам понимал, как ему надо постараться, чтобы растопить мое недоверие до самого дна. До прощения…
И я брала уже все, что вообще было возможно. Улыбка-змея, потемневшие глаза. И откуда-то с самого дна — густой, как яд, тугим змеиным кольцом обвивающий голос:
— Мой фюрер у меня уже есть… А тебя я буду звать — мой генерал…
— Меня ты будешь звать… мой пахан…
В ту секунду, с тем мужчиной, я могла позволить себе любую, самую неслыханную дерзость. Хоть потребовать звезд с неба. За спрос денег не берут… Но надо иметь абсолютную власть, власть хотя бы над этим мгновением, даже чтобы просто рискнуть покуситься на то, чтобы об этих звездах спросить…
— Позовешь меня, когда станешь генералом?
— Я позову тебя, уже когда стану лейтенантом…
Боже мой, как это прозвучало. «Я позову тебя…» Просто звезда с неба…
…Вот видишь, не так это и сложно. Час позора — и у тебя снова есть твоя собственная женщина. Та, которой ты нужен…
Я выгрузила вещи из маршрутки на конечной остановке. Одну единицу ручной клади с сильным креном повлекло в сторону размытой дождями черной тропинки. Из отъезжающей машины мне в спину вдруг полетел пластмассовый царапающий голос. Как удар…
— Ой, ой, ой, ой, это между нами любовь…
…Не смешно…
На любовь рассчитывать не приходится…
— А что… не было ничего? — с испугом спросит он меня на следующее утро.
Я только рассмеюсь, касаясь лицом его лица, и примусь счастливо устраиваться на его плече. Наконец-то получив возможность забраться под крыло к своей проснувшейся птице.
— Сволочь… — с наглой улыбкой шепну я ему на ухо. — Ты на мне места живого не оставил…
