Я отвечаю односложно, ощущения — как будто пришлось съесть лимон. Я не выношу, когда начинают коверкать мое имя. Хочется выломать человеку палец и ласково заглянуть в глаза: «А так я тоже Катюша?» Мне стыдно и неудобно, что хозяйка вымученно старается изо всех сил угодить гостям. Кому, мне, что ли?!
— Ах, Катюша, извини, я закружилась, сразу не сказала: как тебе идет черный цвет!
Да? А красный мне идет гораздо больше… Похоже, она готова по любому поводу всплескивать руками и изможденно-восторженно заглядывать в глаза. Угождать. Всеми силами. У нее повадки профессиональной жертвы… Меня это выбивает из колеи. Ведь она старше меня на целую жизнь, у нее высшее образование, она работает экономистом на крутом оборонном предприятии. И вдруг — такой дремучий домострой…
— Мне черный цвет тоже всегда нравился, — продолжает она. — Но мне не разрешали его носить…
Я кошусь недоуменно: как это? Когда она выходит, сынок ее поясняет:
— Бабки были у немцев. Они после Освенцима черный цвет видеть не могли…
Гром-баба
— Они были из Ржева, — с аппетитом черпает он ложкой суп. — Отец — рабочий, мать — домохозяйка. Старшая бабка — с четвертого года, другая, моя родная по отцу, — младше ее на одиннадцать лет. Они вдвоем остались от всей семьи. В войну во время авианалета всех накрыло в доме. Из Ржева некуда было бежать, население немцы сгоняли в концлагерь и увозили в Германию. Сначала были в Равенсбрюке, потом попали в Освенцим. Там их освободили, сжечь не успели. Они вернулись в Ржев в сорок пятом. Но возможно, что они еще где-то по Неметчине шугались. Причем, судя по столовым приборам, которые у нас дома иногда попадались, ножи там с фирменными нашлепками немецкими, фарфор, они там зря время не теряли. Тетки были те еще. Вплоть до того, что вот эта швейная машинка «Зингер», — тыкает он ложкой в угол, — она была не одна. Была еще ножная, тоже бог знает каких годов. Это все с ними приехало. В Ржеве попался младшей бабке интендант, военный. Это после войны-то! Старшая бабка — она девственницей померла в восемьдесят девять лет — всю дорогу той поперек ставила: «Ах ты, развратница!» Но тем не менее заделал этот хмырь младшей бабке папу моего и говорит: «Приезжай в Саров». И они, самое смешное, умудрились завербоваться сюда из Ржева, приехали. И тут выяснилось, что у того еще четверо детей к тому моменту. И жена. Тот говорит: давай я с женой разведусь. А бабка: да иди ты. Ну и в результате за все это время от него единственное вспоможение было: мешок картошки. Старшая бабка была здоровая, сил нет. Она приземистая, пришлепистая, но как танк. Гром-баба. Она в восемьдесят лет как-то пацанов расшугала, они в пинг-понг играли, ей надоело, и она одной рукой им стол перевернула! Эта бабка практически сразу устроилась домработницей к ученому Харитону Юлию Борисовичу. У нее масса была знакомых, я иногда обалдевал, с какими людьми она здоровается. Но потом туда взяли кого-то другого, а она ушла в интернат для слаборазвитых. Интересная бабка была. У меня такое ощущение, что она рукопашкой владела. Как-то пьяный товарищ за тем же столом попытался ей заехать в физиономию. В результате с криком убежал. Я видел движение, которое было сделано. Рука на излом пошла. Этот прием я именно у нее подсмотрел…
Он понижает голос, склоняясь низко к тарелке:
— Она не терпела самостоятельности вообще ни в каком виде, она все время была старшая. Сестру свою затюкала, а мамку мою так вовсе поедом ела. Мы отселились от них в этот бомжатник, в котором теперь мы с тобой живем. Хотя через год светила квартира получше. Мамка от бабок просто сбежала. Там была масса очень неприятных вещей. Она даже учиться ездила с боями! Зато в восемьдесят шесть лет, — хохочет он, — к старшенькой бабке присватался дедушка года на два постарше! Это караул. Мамка моя наблюдала картину: стоит бабка перед зеркалом, голая. «А красы-то, — говорит, — уже и нету!» Восемьдесят шесть лет! В результате она и деда послала. Ну что, говорит, за всю жизнь не согрешила, неужели теперь, на старости лет?.. Младшая умерла в восемьдесят девятом, почки отказали. Старшая — от рака пищевода. В девяносто втором. Страшно: жратвы в доме полно — а она от голода угасала… Самая запущенная могила на кладбище. Отец у меня пьющий, мать сердобольная, но, честно, ничего хорошего она от них не видела…
Он замолкает: мать возвращается из ванной с тазом выстиранного белья.
— Ладно, — грузно поднимается он из-за стола, — картошки надо набрать…
Потомок
— Папа, блин, второй год не может сколотить ящики… — рычит сынок, выбираясь из погреба с наполненным рюкзаком. — Копали мы с ним эту яму тоже характерно, — закрывая люк в полу, объясняет он мне. — Он заявился, когда мы с друзьями, по уши в земле, уже все сделали. И начал выступать, командовать…
— Ой, он вчера еле пришел…
Руки матери с тяжелым мокрым пододеяльником обреченно опускаются.
— Ведь и на огород надо было съездить, а он на целый день пропал, такой, прям… И сегодня с утра смотрю: вот только здесь, под окном, был, покурить, сказал, пойду. И все, исчез. Опять до ночи с этими мужиками будет, придет пьянющий, ой, ну что за человек… — тоненьким голоском сокрушается мать, и я отчетливо вижу теплую искорку в ее измученных глазах, когда она вдруг нежно-нежно так добавляет: — Поросенок!
У меня кусок застревает в горле. Похоже, эта женщина боится, как бы муж, слизняк, потерявший все свои неквалифицированные работы и прихотливым ожерельем повисший на шее жены (а ведь в семье еще ждет ребенка младшая дочь), не дай бог, не воспринял ее ругань на него всерьез! Но тогда я уже ничего не понимаю…
Наследие
— Катюша, а ты чего не ешь?! Чем еще тебя угостить? Ты извини, у меня тут…
Я сижу, уже не зная, как воспринимать все это. И неожиданно формулирую мысль, которая давно свербит в моей голове, но я никак не могу ее ухватить. Все очень просто. Главный пунктик в характере наседающей на меня хозяйки: стремление извиниться за самый факт своего существования! Невероятно… Вот оно, наследие «фашиствующих» узниц концлагеря, устроивших невестке холокост! Меня окатывает волна жалости к этой несчастной женщине, но…
Черт, знала бы она, как эта ее лебезящая манера калечит окружающих. Потому что общаться ровно с ней не получается. А что остается? Вторить ей, тоже завертеться ужом, начать причитать в ответ: «Ах, ах, у-тю-тю!..» А мне это зачем? Если у кого есть предрасположенность, пусть, если хочет, прикидывается дурачком. У меня такой потребности нет. Я на все ее конвульсии смотрю совершенно замороженным взглядом. И все яснее вижу, что есть еще один вариант развития событий.
Там, где есть такая гиперактивная жертва, просто обязан, просто вынужден будет однажды появиться и деспот. Но не могу же я…
Я вдруг представляю, как с металлом в голосе с порога распоряжаюсь, «чем меня еще угостить», — и хозяйка со всех ног, теряя тапки, кидается исполнять, благодарно бросив на меня преданный взгляд побитой собаки. Все, свершилось, она наконец-то в своей тарелке. Наконец-то понятный ей разговор. Наконец-то ей приказывают… Да, но тогда в следующий раз этот ее взгляд заставит меня с лютой яростью схватиться за кнут!..
