— Я не хочу сгубить твою жизнь…
Господи, если бы все было так просто и речь была обо мне. Да мне за счастье свалить. Я могу сойти с этого поезда в любой момент. Мне вообще не понадобится прыгать…
Но ты? Я живу, уже распятая на этом соляном столпе тоски. Я вижу, во что превращается твоя жизнь. Я не могу отвести глаза. Я ничего не могу для тебя сделать. Парализующее бессилие — это паук, который выпивает мозг…
— …Я буду срываться на тебя, начну бить… — продолжал он уже дома. А вот здесь — насмешил…
Слова наконец нашли из него выход. Если бы ты пользовался словами почаще, можно было бы не доводить до того момента, когда горькие слова перебродят внутри и превратятся в уксус. Человека понесло на холостых оборотах отчаяния. Просто глухой стон измученного существа. Даже я не знала, что у него в жизни происходило на самом деле…
…Господи, если бы я только могла хоть что-то для тебя сделать. Но что? От страшного бессилия я теряю рассудок…
Знал бы ты, как мне уже надоело за тобой шпионить…
Но вот так взять и бросить тебя здесь — я не могу, не могу, не могу…
Я здесь не для того, чтобы причинять тебе боль. Не поверишь…
Не поверишь. Я здесь не для того, чтобы создавать тебе проблемы…
…А вот повышать на меня голос вообще не надо. Лучше пусть он и дальше остается бесцветным и стертым.
Глядя в темноту, на узкие доски потолка, я вспомнила, какой разгром учинила ему в прошлый раз. Даже как-то странно, но сейчас совсем не было ни тех слов, ни того запала. Тогда-то я била напоследок…
Что бы он там сейчас ни шипел, его слова до меня просто не долетали. Дождался: я его не боюсь…
Соловей мучительно швырялся на своем неудобном матрасе. Черный силуэт, завернутый в одеяло, бился о доски, как разбуженный медведь. Его, бедолагу, по-хорошему надо было просто обнять, с коротким вздохом уткнувшись лбом в спину. И он бы присмирел и затих. Невероятно: неужели я его к этому хоть чуть-чуть приучила? Да, щас, мгновенно бы взбеленился… Чтобы терпеть эту брыкающуюся сволочь, нужна была бездна безразличия. У меня все это было. Уже было…
Искусство не мешать, если уж не можешь помочь. Азы этой науки я себе примерно представляю.
И потому е… в гробу я к нему сейчас приближаться. Зашибет на хрен. Я, может быть, и глупая баба. Но — не дождется. Пусть мается в одиночестве. Лишенный малейшей возможности меня додавить. А я представляю, с каким кайфом он бы мне сейчас вмазал. Если бы я по-бабьи полезла ему под руку, как побитая собака…
Я вольготно вытянулась на своей стороне кровати, как всегда, отобрав себе лучшее место. Да иди ты на фиг. Не больно-то и хотелось. Хочешь злиться, брызгать слюной? Я отойду на такое расстояние, чтобы до меня не долетали клочья ядовитой пены…
Он измаялся вконец, слез с кровати и побрел к лестнице. Я проследила за его тщедушной спиной хилого подростка. И удивилась сама себе. Ни тени приязни во взгляде. Всему есть предел…
И я вдруг почувствовала, что опять одна. Как проснулась. Я совсем другая, когда я одна. Я очень высоко ценю эту обостренную осмысленность одиночества, его гибкость, чуткость и настороженность. Я люблю ходить своими собственными путями. Я все вижу ярче, все вокруг наконец-то обретает смысл, когда я остаюсь в одиночестве.
Наконец-то обретает смысл…
Зазеркалье
Мы разбежались, как только Фомич перевел деньги. Соловей уезжал в Самару давать интервью на телевидении, я — домой, проталкивать в газету статью о его фонде. Из всего того иррационального, во что рушилась наша жизнь, теряя опору, я, устав притворяться, что рушусь туда вместе с ним, безошибочным движением выхватила единственное здравое зерно.
Я посадила его перед собой и заставила все рассказать о себе, о тюрьме и о его борьбе за права заключенных. Опять слепила из него для себя того идеального человека с экрана телевизора, которого — одного — я и хотела знать. В этом человеке мне была нужна его цель. Ведь по сути пока у него не было особых причин переставать быть таким человеком. Я вдруг резко стала лично заинтересована в этом его фонде. Я хотела видеть того самого, абсолютного Соловья. Любовь — это только лицо на стене, любовь — это взгляд с экрана…
Прощаясь у метро, Соловей как-то странно, вскользь, чуть сжал мне руку выше локтя сквозь рукав пальто.
— Пока…
Какой-то виноватый жест…
На вокзале меня должен был ждать Тишин. Поднявшись из метро к поездам, я прямиком наткнулась на табло: поезд на Самару отправлялся всего на сорок минут раньше моего…
Значит, он здесь…
Я влетела в здание вокзала. Тишин стоял посреди зала в своем сером пальто, как памятник новогодней елке.
— Я твое появление почувствовал секунд за тридцать… Такая волна прокатила…Что, все так плохо? — Почему-то он радостно улыбался. Вот сволочь…
— Не дождетесь. Даже толком не поругались… Он сейчас должен быть здесь…
— Бесполезно, — проследил он за моим взглядом, — он проскользнет — ты его не заметишь…
Мы продирались сквозь бурлящий затор в дверях.
— Я ему еще весной сказал: тебе нужна женщина. Я не смогу быть тебе любовницей, женой…
— …сиделкой, санитаром… — О чем это я?..
— …и при этом оставаться другом!
— Он — единственный мужик, с которым я согласна возиться. Но… я могу пробить только половину тоннеля…
Я спускалась по ступенькам из билетных касс, когда из-за поворота прямо на меня вдруг вывернул Соловей. Надо же, попался…
— Сережа…
Я недоуменно проследила, как он быстро прошел мимо, упорно глядя куда-то вниз. Пожала плечами: как хочешь. Я уже ничего не понимаю… Пошла искать кефир.
— Иди за мной на расстоянии…
Я выходила из магазина, когда в воздухе вдруг прошелестел голос. Что за глюк? Я даже не сразу обернулась. И увидела его удаляющуюся спину. Во дает… Я послушно шла за ним, он долго обходил здание вокзала, завернул в какой-то игровой зал. Я подтянулась следом.
— Ты совсем охренела меня окликать?! — накинулся он на меня. — За мной тут слежки полно. Тебе тоже засветиться хочется? Ты что, думаешь, я иду — ничего не вижу, у меня глаза… обшиты?! — Он покрутил ладонью с растопыренными пальцами у себя перед лицом. В сочетании с его сверлящими глазами-бусинами — забавно получилось…
Здесь уже, видимо, по мне абсолютно ясно читалось, что я настолько не понимаю, в чем меня обвиняют, что вообще уже никак не реагирую на ругань. Просто стою. Просто смотрю. Он мне никогда не давал инструкций, как я должна поступать в таких случаях, что я могу делать, чего — не могу. И вообще: в чем проблема?.. И он сдался.
— Ладно, не обижайся. — Его лицо исказилось извиняющейся, какой-то вымученной улыбкой. И опять этот странный жест: то ли по-братски слегка хлопнул по плечу, то ли пожал мне локоть. Но, кстати, уже с большей интенсивностью… Девятнадцатый знак внимания…
