«Наука подробнейше изучает видимое, но ни во что не ставит незримое. Церковь раздирают внутренние распри, она переживает один бесплодный раскол за другим, следуя дорогой бесконечного регресса, пока агрессивно служит алтарям эффективных институтов. Искусство эксплуатирует воспроизводство точных имитаций; его величайшая новация – „сюрреализм“, гордящийся своей способностью избегать всяческих ограничений, налагаемых действительностью на здоровую психику. Образование более или менее бесплатно, но оригинальность индивидуальности здесь страдает от методов массового производства специалистов, и высшей награды удостаивается напористый талант. Несовершенное законодательство упорно требует агрессивного отношения к агрессивному поведению, тем самым ради установления справедливости нарушая права правонарушителей. Наши развлечения механизированы, поскольку мы неспособны развлекаться самостоятельно. Кто сам не умеет играть в футбол, те в болельщицком раже поощряют воплями и освистывают доблестные, но хорошо оплаченные усилия других. Кто не может ни скакать, ни рисковать, те ставят на лошадь. Кто не в силах выносить тишину, те без всяких усилий услаждают свой слух или идут в кинотеатр получить опосредованное удовольствие от синтетической киноверсии культуры нашего века. Такую систему мы называем нормальной и растим своих детей, что весьма накладно, для жизни в этом безумном мире. Системе грозит катастрофа, мы же ни о чем другом не думаем, как лишь бы поддержать ее, и шумно требуем мира, чтобы жить и радоваться ей. Поскольку мы живем внутри этой системы, она кажется нам такой же святыней, как мы сами. Этот образ жизни беглецов от реализма, этот хваленый дворец прогресса и культуры – их никогда не должны потрясти перемены. И это нормально! Кто так сказал? И что это значит – нормально?..
Нормальность, – говорит Хоу, – это рай для беглецов от реальности, ибо это, попросту говоря, концепция неизменности… Лучше, если мы сможем, – утверждает он, – оставаться одни и относиться вполне нормально к своей ненормальности, ничегошеньки не предпринимая, кроме того, что необходимо, дабы оставаться собой».
Как раз этой способности оставаться в одиночестве и не чувствовать вины или беспокойства по этому поводу лишена средняя, нормальная личность. В ней преобладает стремление к внешней безопасности, обнаруживая себя бесконечной погоней за здоровьем, счастьем, собственностью и тому подобным, проявляясь маниакальной тягой защитить приобретенное, и все же реальная безопасность невозможна, потому что никто не может защитить то, что защитить нельзя. Защитить возможно лишь воображаемое, иллюзорное, то, куда прячется душа. Кто, например, может испытывать жалость к святому Франциску оттого, что он отбросил богатые одежды и дал обет нищеты? Он, я думаю, был первым, кто просил не хлеба, но камней. Питаясь тем, что собирал нищенством, он обрел силу вершить чудеса, дарить радость, какую мало кто дарил миру, и – не последнее из проявлений его мощи – написал самый возвышенный и простой, самый яркий благодарственный гимн «Песнь брату Солнцу». Приемли и радуйся! – внушает Хоу. Бытие – это горение, в самом прямом смысле, и если должен быть на земле мир, он наступит тогда, когда главным станет быть, а не иметь.
Всем нам знакомо выражение: «жизнь начинается в сорок лет». Для большинства людей это справедливо, поскольку именно в среднем возрасте приходят ощущение и понимание той непрерывности жизни, которую нам сулит смерть. Смысл самоотречения, как объясняет автор, не просто в вынужденном согласии, в унизительной капитуляции перед неотвратимыми силами смерти, но, напротив, в изменении ориентиров, переоценке ценностей. Именно в этот критический момент в жизни личности мужское начало уступает женскому. Это обычный процесс, о котором, похоже, заботится сама Природа. Для пробудившегося индивида, однако, жизнь начинается теперь, в любой и каждый миг; она начинается тогда, когда он понимает, что является частью грандиозного целого, и через это понимание сам обретает цельность. В познании пределов и взаимосвязей он открывает свое вечное «я», дабы с этих пор идти по жизни, усмиряя душу и плоть и будучи полностью свободным. «Душевное равновесие», «дисциплина», «озарение» – вот ключевые слова учения Хоу о цельности, или святости, что то же самое, ибо смысл этих слов един. Здесь нет ничего существенно нового, но всем и каждому необходимо открыть это для себя наново. Как я уже говорил, с подобными мыслями встречаешься у таких поэтов и мыслителей, как Эмерсон, Торо, Уитмен, если вспоминать сравнительно недавние времена. Эту философию жизни китайцы впитывали тысячелетиями, но, к сожалению, утратили ее под влиянием Запада.
То, что эту древнюю философию жизни подтверждает практикующий психоаналитик, «врачеватель», кажется мне одновременно логичным и справедливым. Что может быть бóльшим искушением для врачевателя, чем сыграть роль Бога, – и кто лучше его знает природу и мудрость Бога? Э. Грэм Хоу – человек в расцвете сил, не жалующийся на здоровье, нормальный с ненормальной точки зрения, успешный, как говорится, и более всего желающий жить своим умом. Он знает, что врачеватель прежде всего художник, а не маг или бог. Выражая публично свои взгляды, он пытается освободить людей от зависимости, которая сама есть выражение болезни. Его интересует не врачевание, но бытие. Он пытается не лечить, но радоваться жизни с избытком
[35]. Его усилия направлены не на уничтожение болезни, но на то, чтобы приять ее и, усвоив, сделать одним целым со светом и здоровьем, которые есть истинное наследие человека. В нем не чувствуется усталости, потому что его философия здоровья не позволила бы ему браться за непосильную задачу. Он все делает легко, соблюдая чувство меры, взвешенно, беря от жизненного опыта ровно столько, сколько способен усвоить. Если он очень толковый психоаналитик – что признают все, даже его недоброжелатели, – то это не потому, что он такой знаток, а потому, что он такой человек. Он постоянно освобождается от лишнего груза, будь это пациенты, друзья, поклонники или собственность. У него, по замечательному китайскому выражению, «живой и ненасытный» ум. Он удерживается против течения, не тонет и не делает напрасных усилий перегородить поток. Он очень мудрый человек, живущий в мире с собой и всем светом. Это становится ясно сразу, достаточно просто пожать ему руку.
«Не нужно, – говорит он в конце „Воинственного танца“, – болезненно воспринимать трудности, с которыми мы сталкиваемся, поскольку не так сложно понять: мы сами создаем их себе тем, что пытаемся изменить неизменяемое. „Ограниченный“ человек так боится всего чрезмерного, но „Личность“ жаждет этого; „Ограниченному“ человеку не по вкусу очень многое, с чем он сталкивается в жизни, он считает это вредным, но для „Личности“ все в жизни – хлеб насущный, у него и дверь нараспашку для всех своих врагов; „Ограниченный“ человек до ужаса боится, как бы не соскользнуть из света – во тьму, из видимого в невидимое, но „Личность“ понимает, что это всего лишь сон или смерть, а они-то есть настоящее отдохновение; „Ограниченному“ человеку необходимы „блага“ или гольф, чтобы чувствовать себя хорошо, врачи или иные спасители, но „Личность“ нутром понимает, что истина парадоксальна и что он в большей безопасности, когда наименее защищен… Война жизни – это одно; война человека – другое, это война с войной, война против войны, нескончаемый регресс дискуссий об обороне и наступлении».
