Обычного читателя убивают не его изнурительные длинноты в духе Пруста или Генри Джеймса, не мудреная абракадабра по образцу Джойса, а непривычное разнообразие выразительных средств, через которые извергается мощный поток мысли. Люди обвиняли его в эпигонстве, плагиате, имитации. Дело в том, что он утоляет боль и объединяет. Текущая мысль свертывается, запираемая в чудеснейших венозных сгустках, эти кровоизлияния происходят из ужасных ран, вскрытых его необузданной страстью. Он мыслитель, который атакует всем телом, который в конце книги кровоточит всеми порами. С Кайзерлингом дух обращается в берсеркера. Это неистовость гигантов, которым прискучили земные завоевания, и они ринулись на небеса. Он справляет кровавую свадьбу с духом: бык Апис в экстазе пронзает рогами Святой Дух. Иногда это больше похоже на то, будто Бог ложится на операционный стол с приемным своим сыном Германом для переливания жизненных соков: операция последнего момента, подготовляющая к заключительному испытанию, поиску и победе над смертью
[85].
Абсолютное коллективное
Перевод Б. Ерхова
[86]
«Мы не можем более жить и не создавать новое. Таков гимн современности, новая необходимость. Как она возникла? Оттого, что символы огня, розы и тигра умерли… Когда наше время поймет это, случится духовная революция, которая приведет нас в самое сердце новой эпохи».
Эти слова из эссе «Завоевание мира», опубликованного в журнале «Пёрпоз» еще в 1932 году, наводят на мысль о Д. Г. Лоуренсе. Подобно ему, Гуткинд продолжает линию Эхнатона, Гермеса Трисмегиста, Плотина, Парацельса, Блейка и Ницше: Гуткинд – визионер и пророк, человек, свое время опередивший. И тем не менее, как все великие, он в высшей степени отражает время. Ведь вне его родиться нельзя! Хотя самые представительные для творческой среды люди всегда и неизбежно отвергаются современностью, если не распинаются. Ибо они принадлежат еще и звездному времени, выстроенному в поэтической, а не в астрономической хронологии. Провидец предсказывает появление планет и звезд, которые только еще предстоит открыть, ведь он – не только от земли, но и от звезд.
Гуткинд одержим в высшем, положительном смысле этого слова идеей нового, становящегося мира. И еще возможностью чуда, всегда возникающей при рождении нового мирового порядка. На этот раз чудо, по мнению Гуткинда, состоит в рождении нового человека. Как философ и диагност, он обладает чертами, сближающими его с Ницше, Шпенглером и Лоуренсом; он тоже предвидит конец нашей цивилизации. Но вдобавок он ясно прозревает будущее и безоговорочно верит в новый порядок, которому суждено стать не просто новым культурным циклом, но и совершенно новым комплексом представлений, поляризованным вдоль вертикальной оси человечества. Человек обретет себя, установив космические отношения со Вселенной, такова идея Гуткинда. Она очень старая и цепкая и уже многократно предлагалась самыми различными источниками. Теперь эта идея выдвигается с новой силой, потому что даже самый тупой профессор, даже философ понимает, что распад современного мира предопределен. В тисках паралича, какого еще не испытывал мир, исполненные страхом перед будущим, таким же, какой испытывали атланты, мы живем день ото дня, час от часу в ожидании катастрофы. Прямо среди нас один великий народ готовится выполнить отвратительнейшую часть программы уничтожения. Мир затаил дыхание и негодующе наблюдает за этим, мы слишком растерянны, возможно, слишком глубоко озабочены значением творящегося, чтобы ему противодействовать. У нас на глазах создается бомба, которая уничтожит то, что мы называем «цивилизацией». Вместе с цивилизацией немцы уничтожат и сами себя, это определенно. Хотя даже они понимают это, отсюда их пыл, экзальтация, заносчивость и безрассудство. В другой части света японцы, беря с нас пример, воспитывают китайцев, расчищая дорогу своим врагам, будущим хозяевам Востока, которые, в свою очередь, уничтожат их. Таковы очевидные факты, которые отказываются признавать только твердокаменные заблуждающиеся «реалисты».
Немецкий еврей Гуткинд (сейчас в изгнании), возможно, из-за своего положения готов «яростно требовать, чтобы мы на себе телесно испытали пропасти падения, вместо того чтобы о них философствовать». Он предлагает свежее противоядие от ереси Фрейда, который, признавая всеобщий страх, пытался возвести на нем метафизический аппарат, подменяя серым научным реализмом поистине дантовскую черно-белую картину действительности. Живя в тевтонском механизированном обществе, Гуткинд становится евреем из евреев, евреем ессейского клейма, каким был Христос, и реалистом чистой воды, каким опять же был Христос, он признает мир таким, каков он есть, и принимает таким, каким он становится. В самом сердце антигуманного мира он провозглашает мир человека и трансцендентное в нем начало, которые не только освободят нас от убийства и смерти, но сполна позволят человеку жить в настоящем. Ибо мир человека, как утверждает философ, – это мир живой! В нем нет места для убийства, да и вообще, разве может быть человеческим мир, пока убийство не исключено из сознания? Возможен ли такой мир? Гуткинд считает, что немедленно на этот вопрос ответить нельзя. «Мы только начинаем открывать вселенную, потому что еще не жили не в надломленном состоянии… Первооткрыватель человека – Реальность… Все сущее может быть как самим собой, так и средством достижения чего-то иного».
Тот мир, в котором мы сейчас живем, Гуткинд называет мамзеровским – миром путаницы, идолопоклонства, видений, вещей, ориентированных на смерть, миром человека лишь как объекта, ожидающего искупления. В мире этом нет ничего, кроме тоскливой последовательности предсказуемых событий. Бог в нем становится пустой концепцией, человек – изолированным индивидуумом, а пространство вокруг него – набором вещей. Перед нами картина зла с самым чудовищным из всех наказаний, смертью при жизни. Такой ложной светскости, в которой живут все народы на земле, Гуткинд противопоставляет реальную «светскость». Корни человека, по его мнению, лежат не в сознании, а в реальности. Затем он снова переходит к понятию смерти, утверждая, что она не является существенной долей человека, что он может отделиться от нее как от случайности. «Посреди жизни, – пишет он, – мы исполнены смерти
[87], но и она не дает нам освобождения… Бессмертие пока еще не существует. Бессмертие – это следствие того, когда человек, очищенный от Тумы, изначальной испорченности, превращается из существа закрытого в открытое, способное говорить… Изолированный индивидуум не может, умерев, освободиться от мира смерти. Мы все неразрывно связаны. Пока один из нас принадлежит смерти, ей будут принадлежать все». И затем он анализирует древнееврейское слово, обозначающее вечность, смысл которого сводится скорее к «победе», чем к «длительности». «Умереть – это значит отъединиться, но не прекратиться. Связанный с другими свободен от страха смерти, потому что страх коренится в отъединении. Там, где есть страх, за ним следует быстрое бегство к собственности. А оно смертельнее любого телесного загнивания, – заключает Гуткинд, – это работает коварный принцип смерти в пределах нашей души».
