Вперед в будущее
Перевод Н. Пальцева
Постигая мир Лоуренса, следует с самого начала отдать себе отчет в двух вещах: в природе его индивидуального темперамента и во взаимосвязи такого темперамента с эпохой. Ибо Лоуренс был в полной мере уникален и одновременно представлял собой фигуру, характерную для нашего времени. В звездном скоплении он маленькая сияющая точка, разгорающаяся все сильнее по мере того, как мы постигаем наш собственный век. Не отрази он этот век столь явно и выразительно, его бы давно забыли. Но с ходом времени значимость его только возрастает. Не то чтобы его звезда укрупнялась или близилась к земле. Нет, она там же, где пребывала с самого начала: малюсенькая точка на горизонте, та вечерняя звездочка, что с приходом ночи (а ныне эта ночь сгущается сильнее и сильнее) сияет все ярче. Сходя в ночную тьму, мы лучше понимаем его.
Передо мною заметки, из которых предстоит вырасти книге о Лоуренсе. Они складываются в огромную, озадачивающую стопку. Некоторые я уже не могу разобрать. Некоторые вижу в новом свете. Эти заметки полны противоречий. Лоуренс исполнен противоречий. Жизнь исполнена противоречий. Я не стремлюсь накладывать на этого человека, на его творчество, на его мысль бóльших ограничений, нежели сама жизнь. Не стремлюсь оказаться вне ее, не стремлюсь ее судить, хочу лишь постичь ее, раствориться в ней, преклониться перед ней.
Говорю о противоречиях. И тотчас ощущаю потребность противоречить самому себе. Например, хочу с самого начала констатировать, что такой человек, как Лоуренс, был прав, прав во всем, что утверждал, прав во всем, что делал, – прав даже тогда, когда то, что он говорил или делал, было явно неверно, явно недальновидно, явно предвзято или несправедливо. (Чтобы продемонстрировать, о чем это я, достаточно обратиться к лучшему в его творчестве – к его очеркам о По и о Мелвилле.) Лоуренс не принимал мир как таковой. Мир не прав, был не прав всегда и таким останется в будущем. В этом плане Лоуренс был прав, прав сегодня и прав пребудет до второго пришествия. Любое существо, наделенное восприимчивостью, осознающее свою мощь и правоту, осознает и это противоречие. Мир, однако, где был, там и есть, его не проигнорируешь. «НЕТ», – отвечает мир. «НЕТ», – вечно мотает мир головой.
Но самой главной фигурой, существовавшей в западном мире на протяжении двух тысяч лет, был человек, являвший собой средоточие противоречий: Христос. Ходячее противоречие самому себе и всему миру. Тем не менее те, кто противостоял ему, или миру, или самим себе, его уразумели. Уразумели повсюду, пусть и старательно игнорировали. Потому ли, что он являл собой противоречие? Не будем спешить, задаваясь этим вопросом. Помедлим с ответом…
В этом пункте мы вплотную прикасаемся к чему-то неизведанному, таящему для нас жизненную важность. Прикасаемся как бы к изнанке грандиозной загадки. Вдумаемся. Итак, был Христос – необъятная ослепительная фигура, осенившая всю нашу историю. Был и еще один человек – святой Франциск Ассизский. Во всех отношениях второй после Христа. Он наложил на наш мир неизгладимый отпечаток – потому, быть может, что, как и бодхисатвы, отринувшие нирвану во имя человечества, предпочел остаться рядом с нами. Таковы две сияющие неизъяснимым блеском фигуры. Появится ли и третья? И вообще, возможно ли это? Если в современную эпоху и появился человек, близко соприкоснувшийся с данным идеалом, то это был Д. Г. Лоуренс. Однако трагедия жизни Лоуренса, трагедия нашего времени, заключается в том, что, явись он и впрямь третьей величайшей фигурой, нам не дано было бы узнать об этом. Это человек, который не до конца появился на свет, ибо так и не встретил решительного противодействия. Подобно мраморному бюсту, безвылазно увязшему в трясине. Пройдет время, и бюст сгинет без следа. Лоуренс исчезнет вместе с эпохой, которую с таким блеском воплотил. И он сознавал это. Вот почему в его голосе столь трепетно уравновешивалась надежда с отчаянием. «Consummatum est!» – вскричал он перед концом. Вскричал не на смертном одре, но на кресте, будучи еще живым, еще владея всеми органами чувств. Подобно тому как Христос заранее знал, что выпадет на его долю, и принял свое предначертание, Лоуренс знал и примирился с собственным жребием. Каждого ждала своя судьба. Идя на Голгофу, Христос уже выполнил свою миссию. Лоуренс пригвоздил себя к кресту, ибо миссия – миссия его самого и всего мира – так и не была выполнена. Христа распяли. Лоуренса вынудили покончить самоубийством. Вот и вся разница.
Лоуренс не был первым. В современную эпоху возникали и другие, кончавшие тем же. Каждое самоубийство являлось вызовом. Рембо, Ницше – их трагедии, заискрившись, едва не разгорелись пламенем. Но вот умирает Лоуренс, и ровным счетом ничего не происходит. Его только лучше раскупают, и этим все ограничивается.
Чуть раньше я отметил, что противоречивость Христа вплотную приблизила нас к чему-то жизненно важному, к страху, таящемуся внутри любого из нас. Лоуренс вновь заставил нас осознать этот ужас – пусть всего лишь на мгновение. Что же лежит в основе этой загадки? Потребность пребывать в мире и в то же время не принадлежать ему. Потребность углубить понятие о роли в нем человека. И как же этого достичь? Игнорируя мир и декларируя господство внутренней реальности? Завоевывая мир и сводя к нулю внутреннюю реальность? Так или иначе, итогом оказывается поражение. Так или иначе, это, если угодно, торжество. Ведь поражение и победа – одно и то же: речь лишь о том, чтобы поменять знаки на противоположные.
Есть мир внешней реальности, или действия, и мир внутренней реальности, или мысли
[127]. Ось, на которой вращаются то и другое, – искусство. После долгого употребления, после бесконечного раскачивания ось изнашивается. Тогда-то являются, как бы призванные свыше, одинокие, трагические персонажи – это люди, которые подставляют собственные голые спины, делаясь осями, вращающими мир. Под непосильным бременем они гибнут. Но их место занимают другие; их становится больше и больше, и из множества героических самопожертвований выстраивается другая ось – ось живой плоти, вновь способная выдержать вес мира. Эта ось – искусство: поначалу сырая плоть, каковая воплощается в действие, в веру, в ощущение судьбы.
Ныне мир действия окончательно истощен, как и мир мысли. Нет уже в нем ни чувства истории, ни внутренней, метафизической реальности. Никому ныне не придет в голову нагнуться, предложив собственную спину в качестве опоры: мир размазался таким тонким слоем, что и самой мощной спине уже не хватит ширины поддержать его. Наступает время, когда людям, взыскующим спасения, остается лишь самим поднять себя за шнурки от ботинок. Людям не остается ничего другого, как открыть для себя новое чувство равновесия. Воскресить каждому в отдельности утраченное ощущение судьбы. В минувшем кто-то вроде Христа мог сотворить воображаемый мир, достаточно убедительный, чтобы послужить рычагом окружающему. Ныне перед нами миллионы жертвенных козлов отпущения, неспособных сдвинуть с мертвой точки и горсть песка. Мир выбился из колеи, человечество тоже.
