Затем Серафита рассказывает Вильфриду, который видит ее в образе женщины, о подлинной природе любви. «Вы не любите, вы желаете меня», – объясняет она. И подчеркивает, что ее собственная любовь бескорыстна. «Вознесись, – умоляет она, – вознесись туда, откуда все люди отчетливо видны, хотя они сжаты и малы, как песчинки на берегу морей». Вильфрид озадачен. Он чувствует, что любого, кто приближается к Серафите, затягивает в вихрь света. Вильфрид покидает Серафиту, чтобы обратиться за советом к отцу Минны. Он обнаруживает пастора Беккера за книгой Жана Виера под названием «Заклинания». На протяжении всего повествования пастор Беккер постоянно к ней возвращается, словно надеясь найти там объяснения тайн, которые его окружают. Бальзак описывает его как человека «с невероятной силой счастливого неведения». Он всегда окружен облаками табачного дыма – парами учености, не иначе. Пытаясь разгадать мистическую природу Серафиты, Вильфрид говорит пастору: «Существо, именуемое Серафитой, представляется мне одним из таких редких и ужасных демонов, которым дано воздействовать на людей, на природу и делить оккультную власть с Богом… Она приносит мне то жизнь, то смерть!» – восклицает он. «Все трое не могли оторвать глаз от совсем не увядшей прелестной камнеломки; под ярким светом ламп она сияла в табачном дыму, как новый луч света».
В ответ на настойчивую просьбу Вильфрида узнать больше о рождении и обстоятельствах жизни Серафиты, пастор Беккер заявляет, что сначала необходимо «посвятить вас в таинство одного из самых загадочных христианских учений», после чего долго и красноречиво рассказывает об учении Сведенборга. По-видимому, пастор от начала до конца прочитал семнадцать томов Сведенборга, которые завещал ему барон Серафитус, покойный отец Серафиты. Тема ангелов, навязчивая идея философа, представляет Бальзаку возможность раскрыть свою собственную истинную религию. Он отмечает три стадии любви: любовь к себе, на примере гениев, любовь к миру в целом, на примере пророков и великих людей, «коих Земля принимает за вождей и славит как богов», и любовь к небесам, создающую ангельские души – такие, как Серафита. Их Бальзак нарек «цветами человечества». Они должны обладать либо небесной любовью, либо небесной мудростью. Но автор подчеркивает, что «прежде чем обрести Мудрость, они всегда пребывают в Любви». Таким образом, завершает он, «начальное преображение человека – Любовь» (курсив мой. – Г. М.). Затем он сравнивает поверхностное знание ученого с той мудростью, которая исходит от сведенборговских «корреспонденций», добавляя, что «Наука огорчает человека, Любовь воодушевляет Ангела. Наука продолжает поиск, Любовь уже нашла». Словно давая ключ к разгадке своего тайного опыта, Бальзак вкладывает в уста пастора Беккера такие слова: «Достаточно, наверное, хотя бы в малейшей степени испытать любовь, чтобы навсегда измениться». В этом, мне кажется, кроется истинный секрет бальзаковского величия, поскольку не понять смысла этой фразы по отношению к его творчеству – значит неправильно истолковать всю жизнь этого человека. Далее, как будто в подтверждение, он добавляет, опять же словами пастора Беккера: «Данное Богом состояние вечной восторженности Ангелов позволяет им поделиться своей радостью по этому поводу с самим Всевышним». Не объясняет ли это, в самом глубоком смысле, опыт его почти сверхчеловеческих усилий? Разве его титанический труд по созданию еще одной вселенной не являлся счастливым возвращением прекрасных моментов озарения, которого он удостоился, будучи еще мальчиком? В «Луи Ламбере», опередившем «Серафиту» на два года, запечатлено прощание Бальзака с самим собой, с двойником, которого он называет Луи Ламбер. Разве описание его жизни после ухода из коллежа, жизни с ангелами, не выдает несбывшихся желаний самого Бальзака? И разве наказание, которое он назначил своему двойнику, не отражает его собственные тайные страхи – страх идти по прямой и узкой дороге? Возможно, отказываясь следовать за своим внутренним ангелом, он проявлял благоразумие, что тоже признак мудрости. Но известно, что в результате такого выбора его мучило чувство вины, принявшее жуткую форму одержимости творчеством, которая довела писателя до преждевременной смерти. Часто говорится, что Бальзак обладал невероятной способностью порождать иллюзии – способностью настолько сильной, что он мог не только создавать свой мир, но и жить в нем. Но должны ли мы считать эту способность просто еще одним доказательством желания творческой личности бежать от реальности? Если под реальностью мы понимаем каждодневный мир, то да, должны, но если иметь в виду другую, более всеобъемлющую реальность, тогда, конечно, это не «побег», а желание соединиться в союзе. Посвятив себя искусству, Бальзак, имевший возможность и умственный багаж для того, чтобы проживать сотню различных судеб, выразил готовность принять крест мученичества, осознать свою судьбу и героически ее выстоять, будучи уверенным, что тем самым он своим уникальным образом вносит вклад в благополучие человечества. И он также мог быть уверен в том, что если не в этой жизни, то в следующей или следующей после следующей он освободится наконец от своих оков. В «Серафите» чувствуется его возвышенное желание жить в Сиянии света и этим Сиянием. Однако это сияние, как замечает Бальзак, «убивает любого, кто не готов встретиться с ним».
Однако продолжим. В красках обсудив Сведенборга, пастор Беккер рассказывает своим слушателям о происхождении Серафиты. Барон Серафитус, который был «самым странным учеником шведского Пророка», при рождении Серафиты распорядился, чтобы ее не крестили «водой земной Церкви», поскольку она уже «крещена в огненной купели Неба». «Этот ребенок останется свежим цветком», – были его слова. Мы могли бы добавить – цветком уникальным, который не воспроизводит свой род. Цветком, похожим на тот, который Серафита сорвала для Минны на горной вершине, – «настоящим чудом, распустившимся под дыханием ангелов». Посреди последовавшего разговора в комнату врывается Давид, старый слуга, и сообщает, что Серафита борется с демонами. Все четверо отправляются в Шведский замок, где живет Серафита. Они видят в окно, что она застыла в молитве. Внезапно под звуки небесных напевов она исчезает прямо у них на глазах. Это ошеломительное видение у каждого вызывает разные чувства: у пастора Беккера – сомнение, у Минны – благоговение, у Вильфрида – страсть.
На этом повествование прерывается, якобы с целью подробнее описать характер Вильфрида и зарождение его любви к Серафите. В действительности же это описание служит Бальзаку приемом, который позволяет ему раскрыть суть мучающей его потаенной борьбы. Упомянув, что Вильфрид находится в расцвете лет (в сущности, в возрасте Бальзака на тот момент), что он изучал законы человечества и «корпел над книгами, вобравшими в себя совершенные когда-то людьми поступки», Бальзак называет его Каином, у которого еще оставалась надежда на отпущение греха в странствиях на краю земли. («Минна подозревала в нем каторжника славы».) Не эллиптическая ли это аллюзия на убийство своей настоящей самости, описанная Бальзаком в «Луи Ламбере»? И не имел ли Бальзак в виду собственную любовь, которую он убил, чтобы пойти по дороге славы? Так или иначе, две последующие страницы нужно читать как палимпсест. Вот его содержание: «Он по необходимости бежал от жизни общества, подобно тому как большой грешник ищет убежище в монастыре. Угрызения совести – добродетель слабых – не терзали его. Угрызения совести – признак беспомощности, ведущей к новым ошибкам. Лишь покаяние – признак силы, оно венчает все. Но и бродя по свету, ставшему его монастырским убежищем, Вильфрид нигде не нашел бальзама для своих ран; нигде он не повстречал существа, к которому смог бы привязаться. У таких, как он, отчаяние иссушило источники желания. Он относился к тому роду душ, которые, схватившись со страстями и оказавшись сильнее их, обнаруживают, что им уже некого сжимать в своих железных объятиях; у них не было случая встать во главе себе подобных, чтобы бросить под копыта своих коней целые народы, но они могли бы выкупить ценой ужасных жертв способность разрушить себя в какой-либо вере: что-то вроде живописнейших скал, с нетерпением ожидающих мановения волшебной палочки, по которому могли бы вырваться наружу глубокие источники». Трудно представить нечто более открытое и обличительное, чем эти слова, которые, я уверен, Бальзак относил к себе. Но, словно их было недостаточно, подгоняемый порывом высказаться, он продолжил: «Испив до дна кубок земной любви… он [Вильфрид] вдруг обнаружил сверкающую прозрачными волнами драгоценную вазу». Обращаясь к прошлому, и в повествовании, и в своей душе, Бальзак спешит вперед: «Вильфрид приходил, чтобы рассказать о своей жизни, утвердить величие своей души грандиозностью своих ошибок, продемонстрировать руины своих пустынь». Он подчеркивает, что в тот день, когда Вильфрид впервые увидел Серафиту, «вся его прошлая жизнь была забыта». (Не имеет ли он в виду прошлые жизни?) В тот самый момент, по ходу повествования, когда Вильфрид собрался было рассказать ей о своей жизни, о своей великой любви, «перед ним разверзлась пропасть, в нее проваливалась его бредовая речь, а из глубины этой пропасти поднимался голос, делавший Вильфрида совсем другим – ребенком шестнадцати лет». В эти насквозь просвечивающие слова Бальзак вкладывает два мгновения наивысшего восторга, когда-либо им испытанного. Первое – когда он мальчиком учился в Вандомском коллеже и, бесспорно, видел ангелов и разговаривал с ними. Второе произошло, когда он встретил госпожу Ганскую или, возможно, прямо перед тем. Двадцать шестого сентября 1833 года, именно тогда он впервые встретил ее в городе Невшатель. В декабре того года, как я уже упоминал, он начал писать «Серафиту». На протяжении всей своей жизни, по данным исследователей, он по-настоящему был счастлив всего лишь несколько недель. Описание эмоций Вильфрида при встрече с Серафитой точно копирует чувства Бальзака при встрече с госпожой Ганской, иллюстрирует его радость и устремления в ту минуту. Он боролся семнадцать лет за то, чтобы привязаться к этой женщине, и поэтому придал ее человеческому облику форму чаши избрания, чьи животворные воды ему уже довелось испить. В Ганской Бальзак искал спутницу, которая, как он надеялся, сопроводила бы его до царства Сияющего света. Краткий союз с ней и сила его переживаний воскресили в нем воспоминания о юношеских видениях и восторгах, в результате которых ангел внутри него проснулся и заговорил. Писатель на время перевоплотился в Луи Ламбера, с которым расстался в юности. Никого подобного ему Бальзак так никогда и не смог отыскать, с тех пор как выбрал земное убежище, в котором отсутствовало его истинное «я». «Приходилось ли кому-нибудь ощутить, – говорит он о Вильфриде, – как возвращаются молодость [Вильфриду всего только тридцать шесть] и чистота после прозябания в старости и барахтанья в грязи? Неожиданно Вильфрид полюбил так, как не любил никогда в жизни: тайно, убежденно, ужасно, до безумия». Как известно, госпожа Ганская была достаточно хрупким, поврежденным человеческим сосудом, но Бальзаку она казалась существом, поддерживавшим пламя внутреннего огня. Я склоняюсь к мысли, что это она уберегла его от печальной судьбы, которую он предначертал Луи Ламберу. Она сумела навести порядок в душевном расстройстве Бальзака и приковала его к земле. Но, находясь под чарами этой всепоглощающей любви, творческая личность внутри него, избегнув гибели, преображала мир в живое создание, в сердце которого была земля, на которой Бальзак жил, передвигался и был тем, кем он был.
