В этом необратимом движении к полному уничтожению наступит, похоже, момент во времени и пространстве, когда ему станет ясно как день, что он ровным счетом ничего не создал и не уничтожил. Тогда все, что он, по собственному убеждению, исказил, извратил, истребил, изничтожил, воскреснет, дабы предать его осмеянию. И он останется один в пустоте – конечным символом опустошенности и небытия. Его охватит такой страх, что и клацание собственного скелета будет для его слуха не громче стука игральных костей по столу.
И когда, вы думаете, наступит этот роковой час? Да хоть сегодня. И вообще – разве время так уж важно? Человек уже изувечил и уничтожил миллиарды себе подобных, не говоря уж о зверях и птицах, или о микробах, или о тех подрывных мыслях, которых он боится еще больше, чем микробов. Что же, пусть себе шастает по всей вселенной, вооруженный своими острыми пыточными орудиями. Что такое, в конце концов, еще один миллион лет перед лицом самопознания? Время – это петля палача. Пусть себе растягивается и натягивается.
И вы все еще считаете, что художнику легче жить в Европе? Разумеется! Почему нет? В Европе, в Тимбукту, на острове Пасхи, в Патагонии, в Белуджистане… какая разница где? Везде, кроме того места, где вы находитесь. Такова логика сегодняшнего дня. Соберите свой слабый, многострадальный скелет, подставьте его чужим микробам, новым унижениям. Здесь вас до смерти замучила чесотка; там вас до смерти закусают комары. Итак, туда или сюда? Да куда угодно. Главное – знайте, что вы мученик и вам предстоит слагать напевы нездешней красоты. Когда ваш костер разгорится, они станут еще прекраснее. Ибо таков ваш удел, ваш жребий. Возблагодарите всеблагого Господа за то, что вы не такой, как другие. Дайте понять, что видите в этом достоинство, и вы получите еще больше ударов плетью, вас засекут до крови. А вам останется только подвывать и скрежетать зубами. Научитесь делать это как следует, и, возможно, получите Нобелевскую премию. А когда наступит ваш черед держать речь перед Стокгольмской королевской академией, не забудьте, что одно из величайших благ цивилизации – электрический стул.
Но вернемся в Европу… Европа, когда обитаешь в ней мысленно, очень похожа на любое другое место на земле. Единственное отличие, пожалуй, в том, что в Европе все эти мысли знакомы, все они могут обрести выражение и время от времени за них можно даже пострадать. В Европе вы вольны думать что угодно. В Европе вы вольны быть кем угодно. Европа находится в процессе постоянного бурления. А где бурление постоянно, не так важно, наверху вы или внизу. Важно лишь сознавать, что бурлит несравнимая плавильная печь духовных ценностей, а не атомная электростанция.
В биографической рапсодии «Наполеон», где Эли Фору удалось заглянуть в святая святых европейской души, уловить ее незримые огни, ее отчаянные судороги, ее метеоритные озарения, ее неистребимую анархию, есть такое место:
«Не думаю, что Наполеон когда-либо называл идеальную цель, предполагающую веру в одну из базовых ценностей – справедливость, свободу, счастье, – которым столь привержено большинство. Он постоянно апеллировал к дремлющей в массах энергии, которую он будил с помощью самых жестких средств, к чувству чести, которое он стимулировал, к духу соперничества, которое он поощрял. В то же время социальный оптимизм популярных лидеров – оптимизм, выдвигающий перед народом метафизического или социального идола, – предполагает немедленное отречение от их собственной свободы. Для того чтобы побудить людей поверить, сами эти лидеры принуждены уверовать в вещи, находящиеся за пределами их понимания и доступные всем; не прибегая к личному риску, к личному усилию, но всего лишь выдвигая определенный набор команд, преступая то, что обычно считается преступлением…»
Итак, стадо опять готово к паническому бегству, опять вытопчет на своем пути все и вся. И бурление это скрывает зловещее молчание – молчание хищного зверя в засаде. Европа готова к прыжку – но, очень может быть, в направлении, которого сегодня никто не подозревает. Сегодня она, внешне истощенная, явно разделенная, не имеющая ни вождя, ни отчетливо поставленной цели, кажется совершенно беспомощной. Ошибка, которую слишком часто совершают реалисты, заключается в том, что видимое отождествляется с действительным. Европа способна за одну ночь совершить головокружительный кульбит. Даже в теперешнем своем состоянии тревоги и озадаченности, в ощущении уязвленной гордости она сохраняет в себе достаточно энергии и достаточно равновесия, чтобы реализовать судьбоносные повороты. Не будем забывать, что все ярчайшие фигуры европейской истории (а их целая галактика) были личностями, мужчинами и женщинами, наделенными необычайным воображением. Это дар, проявившийся в каждом святом Франциске так же ярко, как в каждом Наполеоне, в каждом Данте – так же ярко, как в каждом Рабле, в каждом маркизе де Саде – так же ярко, как в каждой Жанне д’Арк. Дерзновение, вызвавшее к жизни великих святых, великих еретиков, великих ученых, великих философов, великих художников, великих «поэтов действия», – непременный компонент европейской души. Без него Европы не существует.
Если есть нечто, что насквозь пронизывает бытие Европы, это искусство. Непрерывное духовное общение, дающее себя почувствовать во всех сферах жизни, делает Европу мощной и одновременно уязвимой. Стоящую перед ней сейчас дилемму можно увидеть либо «по-европейски» (иными словами, страстно, поэтично, самоотверженно), либо бескрыло и компромиссно. Я верю в то, что Европа услышит голос своей художнической совести. Я убежден, что посредством своей особенной творческой энергии она найдет решение этой дилеммы – решение, без сомнения, bouleversante
[102] и для остального мира.
Для нас наступил день гнева. Нам не раз был указан верный путь, но мы предпочли блуждать во тьме. Когда путеводные огни гаснут, будем благодарны и за то, что в нас осталось достаточно внутреннего горения; мы светимся как светлячки. Мы слишком много – и слишком мало – заимствовали от ослепительного света гения. Веками нам бывало достаточно купаться в фосфорическом блеске, какой излучали великие люди. Мы сидели и смотрели, вместо того чтобы самим подхватить зажженный факел. И наконец, чтобы ничто не сгорело от искр радости или безумия, предпочли холодный огонь.
Горе тем, которые идут в Египет за помощию, надеются на коней и полагаются на колесницы, потому что их много, и на всадников, потому что они весьма сильны, а на Святого Израилева не взирают и к Господу не прибегают!
Так говорится в Книге пророка Исаии (глава 31, стих 1).
А я говорю вам: «Даже если все наши создания сгинут и чистые сгинут с нечистыми, даже если сами пророки умолкнут, ничто не помешает приходу Сиона!»
Искание
[103] Перевод В. Минушина«Что станешь делать, если я умру?» – такой вопрос автор задает матери своих четверых детей. В 1930 году в Германии, где шесть миллионов безработных. Георгу Дибберну в то время сорок один, в юности он провел несколько чудесных лет среди маори в Новой Зеландии. Теперь он сидит на пособии по бедности и все ценные вещи заложены или проданы. Все, кроме тридцатидвухфутовой лодки, которую он окрестил «Те Рапунга» – «Темное солнце» на языке маори. В Германии у него нет никакой надежды; он недостаточно подвержен стадному инстинкту, чтобы быть хорошим коммунистом, и недостаточно милитарист, чтобы быть хорошим нацистом. Он говорит начистоту с самим собой и решает, что не будет живым трупом. Возьмет лодку, поднимет парус и поплывет в Новую Зеландию, где его ждет мама Ранги, маорийская женщина – его духовная мать.
