Неожиданно. И все же я почти не слетела на повороте.
– Был… Вот вы сами говорите так, будто само собой разумеется, что моя жизнь уже распалась надвое, необратимо. – Мне вдруг стало грустно и холодно. – Да, у меня был жених. Ферриш. Старый друг, замечательный, милый сердцу. Почти брат. Великий фантазер и затейник. Первый бунтовщик против брата Алфина.
– Брат Алфин – ваш наставник из Святого Братства, надо полагать?
– Да-да. Знаете, Анбе… Ферриш очень любит… в смысле, любил… меня. – Я произнесла эти слова, и все внутри вдруг стиснуло и онемело, будто меня уже нет в живых. – По эту сторону жизни я, похоже, никому не нужна. – Мне стало пусто и холодно.
– «По эту сторону», как вы изволили выразиться, Ирма, все только начинается. И вот это «нужна» – не играйте в эту игру. Жизнь вам досталась даром, а вот ее смысл – вовсе нет. И я бы остерегался, предложи мне его кто-нибудь в подарок. Я не предлагаю вам верить в то, что вы будете нужны – и притом так же, как некогда Ферришу.
Пассаж про смысл жизни я запомнила, но подумать про него решила погодя.
– Вот именно. Я хочу просто любить и быть любимой. Мужчиной. Страстно, пылко, до самой смерти. Этого же достаточно, разве нет? – Странный некто произносил эти слова за меня, а дальше я почти перестала узнавать собственный голос: – И чтобы Рид забрал меня после смерти не в свои алмазные копи в тяжкое рабство, а дал мне резвиться на его горных лугах и вечно играть с цветами.
Анбе повернул ко мне голову. Влажно прошептали по его отсыревшему платью темные косы.
– Ирма… Вам стоит разобраться, чего же вы на самом деле хотите. – Ночь между нами нагрелась от его улыбки. – Мне кажется, я беседую и с вами, и с братом Алфином одновременно.
Я осеклась. Анбе был прав.
– Не знаю, медар. Ничего не понятно мне здесь, а раньше, кажется, было.
– Ну, допустим, с той памятной ночи, когда вас принесло в замок, путаницы прибавилось ненамного: весь этот балаган, что бы вы себе ни думали, существовал у вас в голове всегда. А в отношении загробной жизни у меня к вам другое предложение: не бесконечной прогулки средь горных трав посмертно желаю я вам, а… как вы сказали?… «Страстно, пылко, до самой смерти» – но прямо с Ридом, и забудьте о посредниках.
Я прикусила язык и испуганно вжала голову в плечи.
– Вы что такое говорите, Анбе! Даже здесь, в этом… – чуть не сказала «сумасшедшем» – …доме!
Анбе негромко хохотнул:
– Ирма, вы обворожительны в своем юношеском невежестве.
Я вздохнула и надулась:
– Я уже успела привыкнуть к тому, что меня тут держат за паяца. Не обессудьте, медар Анбе, но я не напрашивалась вам во взысканницы.
– Да ну вас, меда Ирма! У меня и в мыслях не было обижать вас, можете сами прислушаться. Все ответы будут вашими: они уже в пути, просто не все легко переходят на галоп.
Отчего-то хотелось ему верить. Отчего-то стало чуть спокойнее.
– Тогда что же все-таки вы имели в виду под… э-э…
– Любовью с Ридом?
– Ох… Анбе, говорите же тише!
– Меда Ирма, перестаньте так волноваться – никто здесь не собирается жечь вас живьем. И я, к сожалению, пока не смогу рассказать вам многого. Простите, что раздразнил ваше любопытство: мне казалось, Герцог раскрыл вам больше разных… хм… не могу даже назвать их «секретами» – когда их узнаёшь, сразу понимаешь, что никакие это не секреты. Но если кратко, то, пожалуй, так. Рид – всего лишь имя. Название некоего качества. Как, например, сладость. Сладость есть в тысяче вещей, даже совсем вроде бы не сладких, когда пробуешь впервые. Понимаете?
– Не уверена. Продолжайте, прошу вас.
– Но стоит только распознать тонкую эту сладость – и любое блюдо станет вам десертом. Рид – вкус карамели во всем.
Собственная бестолковость донимала меня все сильнее:
– Простите, Анбе, но я действительно не улавливаю. Хоть и очень стараюсь, – добавила я осторожно.
– Не огорчайтесь. Я тоже понял не сразу. – Не успела я вздохнуть с облегчением, как Анбе продолжил: – Вот вам шарада потруднее: как вы сами справедливо заметили, вам – и не вам одной – хочется любви. А она – не чувство. Вернее, не чувство человека к человеку.
Аэна не легче следующей. Отложим и это на потом, а пока надо просто выжать Анбе досуха:
– А что же?
Ответ дали не сразу. Анбе подбирал слово.
– Это – как дышать.
Блестящее дополнение к моему собранию головоломок. Мы помолчали. Спать не хотелось вовсе. Напротив – стоять бы здесь до самого рассвета, до первых птиц, и упиваться этим странным удовольствием – просто слушать, разговаривать и разрешать себе блаженное непонимание.
– Расскажите, медар, как вы попали в замок.
– О, это долгая история, Ирма. Как раз до Рассветной Песни.
– Вот и замечательно! В самом деле, не идти же спать на какие-то жалкие сто мигов, не так ли?
Мы оба понимали, что до рассвета мигов совсем не сто.
– Ну вы и лиса, маленькая меда. Ладно, постараюсь уложиться в ваши миги.
Анбе ненадолго исчез в воспоминаниях, а я слушала плеск агатовых капель в бочках под водостоками – смутную поступь ранней зимы по ею же наплаканной воде.
– Рос я довольно замкнутым ребенком. Нас у родителей было пятеро, я – младший. Род обеднел еще за пару поколений до меня, но отец не продавал ни пяди наших угодий. Во многом – из гордости, но более всего потому, что в наших лесах водилось несметное количество дичи. Все Л’Фадины слыли завзятыми охотниками…
Я немедленно вспомнила эту фамилию. Л’Фадины! Некогда – поставщики королевского стола!
– Про Л’Фадинов говорят, они рождаются в седле и с колчаном за плечами. Мои старшие сестры – ни дать ни взять эльфийские царицы: неукротимые, азартные, яростные охотницы. Обе вышли замуж с некоторым трудом, до того непросто было найти женихов им под стать. Сами знаете – кровь фернов за последние двести лет разжижилась до крайности. Особенно мужская. А мои сестрицы оценивали мужчин, как примеряются на базаре к молодым жеребцам. Не говоря уже об очень скромном приданом…
Сколько себя помню, старшие били дичь десятками голов за одну охоту. Псарня занимала половину дворовых служб, остальное – конюшни. В поместье обсуждали исключительно прыть только что купленных молодых гончих – или поголовье лосей и кабанов, или скорострельность новых арбалетов. Не могу сказать, что мне были противны эти разговоры. Нет. Они просто не вызывали во мне ровным счетом никакого интереса, и на семейных застольях я просиживал безъязыким истуканом. Иногда казалось – родня толком не помнит моего голоса. Но тем не менее родители и сестры меня по-своему любили, особенно мать, и, к моей вящей радости, почти не обращали на меня внимания. Вплоть до моей первой охоты.
