– Это совсем в другом крыле замка, вы заблудитесь. А Райва строго-настрого велела мне довести вас в целости и сохранности. – Он улыбнулся, и я в который уже раз невольно засмотрелась, как неверный свет его улыбки озаряет изнутри это изрисованное шрамами и оспой, но такое мирное лицо, эти морщины, как изгоняет сумрачные тени из старых непроницаемых глаз.
– Благодарю вас, медар Сугэн. – Надо обязательно улучить момент и поговорить с ним, мелькнуло у меня в голове, может, пустит дальше серого зеркала очей. Невнятным эхом услышался мне шепот брата Алфина: мол, дурно совать нос в чужие дела, грешно не умерять любопытства, – и тут же стих. А Сугэн меж тем не отпускал моего взгляда, и я слушала его шершавый, плотный голос: «Витражи всегда печалятся в дождь… зима стелет нам всем постель, но мы не станем спать… только не ходите босая, меда, простуда – худшая неволя…» Я молча кивала или даже поддакивала, но слова текли отдельно от его взгляда. Тонкая серебристая пелена нетяжкой грусти незримо ткалась в воздухе между нашими лицами.
Мы медленно шли по сырым прохладным переходам и лестницам. Шаги отдавались приглушенным эхом, и невольно хотелось разговаривать шепотом. Мы пересекали круглые залы-перекрестки, где сходилось с полдюжины коридоров, и сумрачный полусвет пробивался иногда сквозь высокие окна. Я вскользь поглядывала на спутника. Этот лоб когда-то очень устал, скулы ожесточились, а волосы поседели, когда меня еще не было на свете. В ту памятную ночь, в лесу, когда разбилась моя повозка, а вместе с ней, похоже, и вся моя прежняя жизнь, я не успела разглядеть его. Помнила только, что он показался мне много старше Анбе. Теперь я видела, что он был заметно моложе моего отца, чуть старше Герцога. Скупо светил день на соль и перец щетины у него на щеках.
– Медар Сугэн, что привело вас в замок?
Сугэн глянул на меня с отеческой усмешкой:
– Совершенная случайность. Что может быть вернее?
Я не нашлась с ответом.
– Уместно ли будет просить рассказать мне вашу историю?
– Уместно, меда Ирма. Вполне уместно. – И я снова обрадовалась: мне удалось разжечь еще одну улыбку на этом облачном лице. – В начале этой истории есть молодой влюбленный, только что женившийся барон, его жена – весенний цветок, их поместье в соснах, челядь, охотничьи псы и лошади. Есть также богатая коллекция доспехов и оружия, потому как барон – страстный любитель одноручных и особенно двуручных мечей, большой мастер сражений на всем тяжелом и обоюдоостром. В конце же истории – лишь безымянный человек, у которого есть только он сам и пыль воспоминаний, а еще возможность видеть, слышать, чувствовать. И узкая полоска времени, которая непрерывно движется, норовя ускользнуть из-под ног. Это время – сей миг.
Слушая его, я изо всех сил старалась не дышать. Чтобы не спугнуть.
– Барон влюбился не на шутку в одну юную особу из рода нищего, но когда-то славного, хоть и затерянного где-то в медвежьем углу Северной Доли. Дева эта стала ему выше всех королев. Ноги мыть, воду пить, говорят. Была серебро, говорят, стала золото – от его любви. Весь мир им стал незачем, двое остались на белом свете – такая любовь была. Но всякий мед горкнет, а вересковый – сразу такой. – Сугэн вдруг обернулся ко мне и прищурился: – Нравится ли вам моя сказка, Ирма?
Я опешила. Слепой сказитель разглядывает своих слушателей.
– Конечно, нравится, медар Сугэн.
Сугэн загадочно хмыкнул.
– Ладно. Взялся барон ревновать свою красавицу к любой коновязи. Поначалу слегка, с шутками да улыбками, а потом-то и с упреками. За каждый третий взгляд, за каждый второй, за каждый первый. Слуги, конюхи, заезжие, горшечники, кузнецы, пекари – любой, кто носил штаны, под подозрением ходить стал. На конюшне принялись сечь не переставая, да и тех, кто сек, секли не реже. Баронессе запретили покидать именье, а затем и женскую половину, ежели без сопровождения. Чуть погодя – и свои покои.
Чем жестче стерег барон свою любовь, тем больнее кровило его сердце: уже не любит она его так, как прежде. Ночи стали без радости, дни скисли, потому что уже стало нельзя носиться привольно верхом по окрестным лесам да купаться в озере: в лесах нет-нет да и попадались дровосеки, а у озера сиживали рыбаки. Ничей глаз не должен был касаться баронессы-королевы, и она не смела дарить своей улыбкой никого, кроме барона.
От месяцев-то одна труха оставалась. Баронесса делалась все тише, говорила с бароном все суше, тонула медленно, как старое дерево, в глубокой непроглядной молчанке. Еще отвечала «люблю» на мужнины нескончаемые расспросы, но сама никаких бесед не заводила, шуткам не смеялась и будто выцвела вся до белого. Сам барон давным-давно позабыл, как спать, осунулся, постарел и забросил фехтование. Многие слуги ушли или сбежали, и только крепостные слонялись тенями по двору, кое-как приглядывая за хозяйством. И вот однажды прекрасная баронесса замолчала совсем, а очень скоро – слегла. Барон обезумел. Со всей округи созвали знахарок и ведьм – а то и притащили силком, чтобы они присоветовали, как врачевать баронессу. И все в один голос повторяли, что баронесса чахнет без любви.
«Как так, „без любви“?! – восклицал барон. – Да я души в ней не чаю! Каждый ее взгляд на вес золота, каждая улыбка!»
Ведуньи только плечами пожимали – и уходили поскорее, не то гнев барона мог стоить им головы. А одна возьми да и скажи: мол, есть один знахарь в деррийских лесах, который от такого недуга враз лечит.
Барон призадумался. Знахарь! Мужеска пола, ясное дело! Да как же я его в башню к драгоценной моей допущу? Уж несколько лет ни одна мужская нога, кроме моей собственной, не ступала даже на двор у ее стен!
Время шло мимо всех – а мимо баронессы оно летело. И вот уж седая старая бабка, что варила для жены «бодрящий чай», сказала барону – встав поодаль, чтоб, неровен аэна, не прибил, – что баронессе жить осталось, по всему видать, считанные деньки. И барон решился.
Как двое суток тенью метался по лесам, не помнил. Не забыл только, что в одной охотничьей сторожке сказали ему обождать, и послали за кем-то. А через пару аэна на пороге возник человек в темно-синем плаще с глухим капюшоном и бросил сухо: «Поехали». И сразу в седло. Барон схватил его за стремя: «Кто ты? Как звать тебя?» – «Поговорим, когда баронессу вернем. Да и тебя тоже». И синий плащ плеснул на ветру да утек за деревья.
Не было у барона времени на церемонии и чинные беседы. Он ринулся вослед странному лекарю. По дороге тот допрашивал: «Выкладывай все. Всю вашу жизнь».
И барон все поведал – и глаза его стыли от встречного ветра.
Или то слезы были?
Вихрем примчались они в имение. Лекарь, не медля ни мига, не дожидаясь провожатых, двинулся на женскую половину. Барон едва поспевал за ним – и содрогался при мысли о том, что сей миг этот человек и его жена друг на дружку глянут. Рид Всесильный, как же это! У самых дверей человек в плаще замер и обернулся к барону:
– Королеву твою могут скоро увидеть очи смерти. Мои – не страшнее. Смерть ослеплять буду. Не смей входить. Войдешь – не будет жены тебе. Да и на твою жизнь я ни гроша не поставлю, – сказал знахарь, зашел в спальню и захлопнул дверь.
