Кажется, я обожала Сугэна. Шальмо же с неохотой пожал плечами:
– Ладно. Благодарите за это медара-меченосца, меда. Нынче вечером приходите в библиотеку. Поглядим, на что вы способны.
Разница между «учением» и «мучением» – всего в одну букву. К этому походу в библиотеку я готовилась, как к эшафоту или навязанной свадьбе. Битый аэна провозилась с волосами, привела в идеальный порядок ногти, в глубокой задумчивости и со всеми предосторожностями выбирала, чем умастить волосы и запястья: моего нового наставника ничто не должно раздражать – я не сомневалась, что и так получу в пригоршню с горкой. Незачем дразнить гусей. Особенно таких зловредных. Но вот я, кажется, готова к бою. Как добралась до дверей библиотеки – не помню. Постаралась бесшумно приоткрыть створку, заглянула внутрь. В полном покое и неподвижности дремали сотни знакомых уже книжных корешков. Ни звука. Кажется, пока никого нет. Но, зная Шальмо, я не поверила глазам и ушам своим и, как взведенный лук, готовая ко всему, настороженно двинулась к читальному столику и креслам в центре библиотечной залы.
Словно у дикого зверя на охотничьей тропе, слух мой обострился до предела, я, как сыч, видела даже затылком. До кресел оставалась всего пара шагов, и тут я уловила, как сзади меня верткая тень хлестнула полумрак между шкафами. Я молниеносно развернулась на пятках. Вовремя.
Неяркий блеск свечей в канделябрах матово отразился в черных волосах – Шальмо в фехтовальном броске вполвздоха оказался передо мной. Не думая, не подбирая слов, я вытолкнула из залубеневшего горла скучное светское приветствие. Злорадное удовольствие присело всклокоченной сорокой мне на плечо: пока моя взяла! Я проворнее!
Шальмо ничего не сказал – лишь негромко хмыкнул и коротко кивнул на ближнее кресло:
– Что ж, приступим.
К моему несказанному удивлению, Шальмо, хоть и источал холод и лед, не метнул в меня ни единого ядовитого дротика. Обучил меня алфавиту и правилам чтения, которые оказались довольно простыми, хотя иногда весьма неожиданными. Кое-какие буквосочетания на письме не имели ничего общего с тем, какой звук они означали. В целом же вамейнский был достаточно певучим, чуть гортанным, со странными призвуками, от которых у меня быстро запершило в горле. Шальмо оказался на редкость толковым учителем и язык любил до дрожи в голосе и чувствовал его невероятно тонко. Так меж пальцев мастерицы-пряхи трепещет гладкая шелковая нить без единой лохматой пряди – так и меж губ Шальмо вились и ложились гладкой вышивкой, строгим узором, правила и каноны родной речи. Почувствовав эту его странную нежность, я несказанно обрадовалась: наши уроки будут ему в радость, а значит, у меня есть надежда, что он их не забросит только для того, чтобы мне насолить.
Урок завершился ближе к полуночи. Шальмо откинулся в кресле и одарил меня насмешливым взглядом, но я все же различила в нем призрачную тень довольства:
– Ну, на первый раз достаточно. Вы меня порядком утомили, меда Ирма. Но, как ни удивительно, – не до изнеможения.
И опять – калейдоскоп знакомых скучных чувств: я привычно обиделась, приуныла, затосковала, однако вынырнула из-под накатившей этой обыденной волны. Огорчилась только, что еще один день прошел, а я по-прежнему не вольна сама выбирать себе горести и радости. Поднялась с кресла, присела в учтивом реверансе и, сочтя наше свидание оконченным, направилась к выходу. Но не тут-то было: за моей спиной голос Шальмо немедленно выткал морозный узор:
– Что же это получается, меда Ирма? Мой урок не заслуживает никакой благодарности?
Как бы мне хотелось немедленно найтись с остроумным, искрометным ответом, приструнить его вьюгу своей радугой… Но нет, все, на что я способна была, – вялое дождливое:
– Простите, медар Шальмо. Благодарю вас, медар Шальмо. – И с суетливой поспешностью, которую заметил бы даже слепой, закрыла за собой тяжелую дверную створку.
Глава 7
Всего несколько уроков – и я уже могла складывать буквы в слова и даже прочитывать их, старательно попугайничая произношение, но смысл этих слов был так же наглухо скрыт от меня, как и раньше. Шальмо упорно полировал мой выговор, нещадно язвил и дразнился, стоило мне неверно произнести хоть один звук, упрекал меня в невнимательности и безалаберности. Я глотала слезы и продолжала заниматься.
Герцог в очередной раз куда-то делся. Вопросов на эту тему я уже давно не задавала. Едва Герцог перестал выходить к каждой трапезе, я вдруг поняла – именно теперь, когда днем или вечером меня дожидался вамейнский, – как важно мне просто видеть его каждое утро, знать, что он где-то рядом, даже если за целый день мы не перемолвились и словом. Просто наблюдать, как он разговаривает с кем-нибудь, как выбирает в вазе яблоко, как держит спину, как смотрит, как двигается. Малейший его жест всякий раз чаровал меня несуетностью и покоем, и, созерцая такую безупречную человеческую грацию, я преисполнялась надеждой, что когда-нибудь сумею обрести хотя бы тень этого завораживающего величия. И что, если Шальмо вдруг распоясается, у меня будет заступник.
Однажды вечером, пока Герцог все еще был в отъезде, разыгралась лютая гроза – первая в году. Чернильную темень за окнами драло на шрамы молниями, а дождь хлестал так, что тяжелые гардины, казалось, мокнут даже под защитой витражных стекол. Внезапно стало промозгло и сыро, как не было даже зимой, и все мы собрались в зале у камина. Блаженное тепло расходилось из великанского зева широкими густыми волнами.
Слуги подавали чай, а мы сидели прямо на полу, тихонько болтали и посмеивались. К тому времени я уже довольно сносно могла общаться без слов, хотя это все еще требовало от меня сосредоточенности и внутреннего покоя, но я никогда не слышала, чтобы ученики договаривались, ни вслух, ни мысленно – такие сборища всегда случались будто сами собой. Мы один за другим сходились в беседку в Малахитовой доле, или на центральной башне, или на груде валунов у реки за замком. Или в обеденной зале, как сей миг. Эти невинные, почти светские вечера походили на те, что я помнила из своей той жизни, и мнилось, что в замке все так же, как в любом благородном доме: фионы увеселяются разговорами, вином, словесными играми, наслаждаются общей приятностью общества друг друга и совершенно не лезут жизни в душу, а скользят взглядом по ее поверхности, ни о чем не задумываясь.
Тепло замедляло беседу, мы млели в рыжем сиянии. Лидан полюбопытствовал, успешны ли мои занятия с Шальмо. Я покивала, добавив, что, разумеется, руки мои на гончарном круге куда проворнее моих мозгов на круге словесном. Янеша, тикк ее дернул за язык, спросила мнения Шальмо о моих достижениях. Мой мучитель-учитель о чем-то увлеченно беседовал с Ануджной, держал ее за локоть, оживленно вскидывал подвижные брови.
– О присутствующих либо хорошо, либо вранье, – переиначил он старую фернскую поговорку, не глядя в мою сторону, – а поскольку врать я не люблю, придется воздержаться от ответа.
– Шальмо, милый! Похоже, вы не вполне справедливы к крошке Ирме, – вдруг неожиданно вступился за меня Лидан. – Я очень ею доволен и не скуплюсь на похвалы – в отличие от вас, судя по всему.
