Когда малыш еще совсем малыш, он много спит, ест и ходит в туалет. И кажется, что это чрезвычайно просто. Ты катишь коляску, как колесо Дхармы. Катишь и катишь. Катишь и катишь. Катишь и катишь. Он иногда просыпается, ты снова его кормишь. Ну, может, еще переодеваешь. Он засыпает. И ты снова катишь. Медитативный цикл, лишенный всякой суеты. Приятная зияющая буддистская пустота. Ты правильно дышишь, слушаешь в наушниках музыку и думаешь о том, на что никогда не хватало времени. Только колесики коляски поскрипывают. А ребенок посапывает.
«Юля, ты с ума сошла? Что ты все время ноешь? Это же такой кайф! Весь день гуляешь, а он спит», — упрекал я вечно расстроенную жену. Жена смотрела на меня грустными глазами уставшего сенбернара и просила — не требовала — понимания. А я не понимал, что должен понять. Я собирал рюкзак и уезжал в очередную увлекательную командировку, переполненную событиями, новыми героями и эмоциями. Постоянные командировки были приятным и неотвратимым условием моей журналистской работы в программе у Марианны Максимовской. Северная Корея, Япония, Куба, США, вся Европа, глубинка России… одно сменяло другое, страницы в загранпаспорте кончались быстрее, чем срок действия самого паспорта.
Но очень скоро я хорошо пойму этот грустный взгляд уставшего сенбернара.
Жаркий июль 2011-го. У мамы моей жены — Татьяны Алексеевны — обнаруживают рак груди. Юля, как, безусловно, хорошая дочь, не отходит во время лечения от матери ни на шаг. Я же на целый месяц сам становлюсь мамой, остаюсь с сыном наедине. Глаза в глаза. И больше — никого. Испытание под кодовым названием «man and a boy» начинается.
13
— Юль, вставай. Одевайся. Пожалуйста, быстрее. Тебя ждет врач.
— Какой врач? Где? Как? Уже сегодня ждет?
— Уже сейчас. Гематолог. Это близко. На Динамо. Тридцать минут пешком через лес. Одевайся давай.
— Ром, где ты нашел врача так быстро?
— У Максимовской. Она уже предупредила доктора, что мы идем. Поэтому давай без промедлений.
— Ладно, пойдем.
Наспех переоделись, подхватили Юлины снимки и выписку врача и побежали через Тимирязевский лес, возле которого тогда жили, в больницу.
Прекрасная, какая-то сказочная дорога через настоящий густой лес — не парк, вопреки разрушительной логике большого города, сохранившийся не так далеко от центра Москвы. Мы бежали по тропинкам, спотыкаясь о выступающие из земли корни старых дубов, задевали головами ветки. Путь, который должен был занять у нас полчаса, занял в два раза меньше времени.
Нам очень хотелось поскорее поставить точный диагноз. Еще сильнее хотелось начать лечиться. Тогда нам казалось, что до начала лечения — целая вечность.
Бежим, задыхаемся, торопимся, подгоняем друг друга. Дырка в заборе. Железнодорожные пути. Улица. Гематологический центр. Наше первое прибежище. Большое пыльное здание с несвежим ремонтом. Жалкая сиротливая лавочка во дворике. Треснутый линолеум в коридорах. Бесконечные очереди вдоль всех стен к каждой без исключения двери.
Мы находим нужный нам кабинет, заглядываем, нас вежливо просят подождать. Садимся в конец очереди, хотя не уверены, что это конец очереди в наш кабинет. Возможно, это начало очереди в соседний кабинет. Или середина очереди в кабинет с противоположной стороны. А может, и вовсе какая-то другая очередь. Да и неважно. Здесь очередь одна на всех. Очередь за правом на жизнь. В ней разные люди. Есть такие, как мы: с трясущимися руками, испуганными глазами, неуверенные в себе — значит, еще без диагноза. Есть спокойные, тихонечко обсуждающие докторов, препараты, науку, последние идиотские законопроекты из области здравоохранения, — эти все про себя давно знают и лечатся не первый месяц. Есть молчаливые, скрюченные, позеленевшие — таким явно хуже всех, таким уже требуется обезболивание.
Вот и мы здесь, среди этих разных людей. Только что заняли свое место в одной на всех очереди. Рядом с нами две женщины. Судя по их внешнему виду, они тут очень давно. Резиденты. Обе в платках и в масках. Одна женщина худая. Другая — полная. Молчат и смотрят на линолеум. Иногда лениво перебрасываются фразами, от которых нам — новичкам — становится как-то не по себе:
— Я когда сюда легла в первый раз, в 98-м, мне два года врач отмерил. А я страшно хотела новый век встретить. Думаю, встречу новый век, а там уж и ладно. Как пойдет. И сколько уже с тех пор прошло? Сколько лет-то? Когда думаю об этом, то вот эти бесконечные сидения в очереди перестают раздражать. Я каждой новой очереди радуюсь. Я все еще ее часть. Вот какие радости-то у меня.
— Пересадку тяжело перенесли?
— Ну так. Были свои нюансы неприятные. А вы?
— А я очень тяжело.
— Мне два раза делали. Стерильный бокс — мой второй дом родной. Моя катакомба. Я в нем смену политических элит пережила. Заходила в бокс в одной стране, выходила — в другой.
— А я все время о курице думаю. Как проснусь, так и думаю о курице. Ни о чем больше и думать не хочется. Мне курица всюду мерещится. Когда лежу, когда хожу, когда лекарства принимаю, в душ иду — курицы всюду.
— О, это у всех так. Нам тут всем почему-то мерещатся курицы иногда. И даже снятся. Наверняка есть какое-то куриное научное объяснение.
Мы с Юлей заинтересовываемся этим куриным феноменом. Теперь уже с не скрываемым любопытством подслушиваем двух дам. Женщины после недолгой паузы продолжают непринужденно беседовать:
— А вы про рекордсмена Диму знаете?
— Это который около тридцати лет тут лежит?
— Да. Как думаете, это байка? Или правда лежит? Тридцать лет — это вызов!
— Насколько я знаю, это не байка. С некоторыми перерывами он тут очень-очень долго лежит. У него какая-то жуткая несвертываемость крови. И жить он может только в больнице. Слушайте, он, говорят, и жену себе здесь нашел. Она с лейкозом попала сюда года четыре назад.
— Жену? Здесь?
— Да. Оба еле дышат, а, говорят, умудряются ругаться. И даже, говорят, дрались как-то раз.
— С ума сойти. Дрались.
— Да.
— Да.
Женщины замолкают. Снова молча смотрят на линолеум.
Нас пригласили в кабинет.
У окна роскошная женщина в белом халате с улыбкой от уха до уха. Весь стол заставлен цветами. На подоконнике закипает вода в электрическом чайнике. А вот уже и вазочка с шоколадными конфетами откуда-то взялась. У нас ощущение, что мы не на приеме у врача-онколога, а на летних каникулах у бабушки. Когда Антонина Андреевна заговорит, появится другое ощущение. Мы не у бабушки. Мы герои из добрых советских комедий. Даже если она сейчас подпишет смертный приговор, мы в это не поверим. Ее живой, очаровательный и по-домашнему уютный голос сбил нас с толку: где мы? Это точно больница? На ней — белый халат. На нас — бахилы. Значит, больница.
Но больше в этом кабинете больницу ничего не выдавало:
